«Суеверие, избавиться от которого было не просто, притом, что не было особого рвения на этот счет, осталось с этими людьми, еще слишком молодыми, чтобы его превзойти. Однако терпимость имела место, впрочем, что я говорю? Не просто терпимость, но самое безграничное религиозное равенство, соблюдавшееся наилучшим образом, то равенство, которым, несмотря на широко распространившиеся знания, не могло похвалиться ни одно государство Европы. Когда размышляешь о том, сколько времени и труда потратили самые просвещенные правительства для того, чтобы освободиться от ярма духовенства, когда вспоминаешь, что им это удалось только благодаря тому, что они способствовали возрастанию некоторой безрелигиозности народов, не перестаешь удивляться, видя правительство, которому удалось без особого шума и за очень короткое время лишить служителей господствующего культа всякого значения в государстве, ни в коей мере не лишая при этом сам культ авторитета и силы, которыми он должен обладать ради наибольшего блага народов и государя. Верно, что незаметно превращенная почти что в один только внешний обряд, религия в России не имеет особой нужды в священниках, непредсказуемая логика которых, а также пылкое красноречие могут соблазнить и увлечь умы. Высшее духовенство, которое очень немногочисленно, составляют набожные и просвещенные епископы, которые являются не только церковными, но и государственными людьми, связанными самыми крепкими и самыми почтенными узами с главой правительства, который в то же время возглавляет и иерархию, где они по значимости идут сразу после него. Подначальные пастыри, будучи отцами семейств и получая содержание от государства, вдвойне ответственны перед ним за свое поведение. Не столько наставляя в нравственности, сколько заправляя совершением обрядов и вынужденные в основном общаться с низами, мало ученые и плохо оплачиваемые, они живут среди народа, и их жизнь обычно слишком мало являет из себя некий назидательный пример; как только они совлекают с себя свои ризы, тот же самый народ, который простирался перед ними и целовал край их рясы у алтаря, видит в них только соучастников своих самых грубых забав, и если бы он отважился вне стен храма пуститься в велеречивые рассуждения на какие-либо темы, не связанные с его служением, мы вполне могли бы принять его за комедианта, который решил в обществе взять тот героический тон, который соответствует его ролям в театре» (Bossi. De l'independance de la loi civile. Paris, 1859. P. 148–150.)

Итак, перед нами вполне законченная картина, каждое слово подобно взмаху кисти, и получившийся портрет удивительным образом напоминает тот, который нарисовал граф де Местр, однако самая резкая критика последнего не так язвительна, как похвалы, которые раздает граф Босси. Он коснулся всех: императора, который возглавляет иерархию (отметим, что в ту пору правила женщина, Екатерина II), и епископов, подчиненных этому главе, коснулся правительства, лишившего духовенство всякого значения, религии, которая почти что превратилась в один внешний обряд. Что касается священников, то, как он полагает, государство налагает на них двойные узы: во первых, они — отцы своих семейств, во-вторых, получают жалованье от государства; они не столько наставляют в нравственности, сколько заправляют обрядами. Нет, граф де Местр все-таки далеко не так жесток, как граф Босси, но свидетельство одного подтверждает свидетельство другого, и мне показалось небесполезным сопоставить их.

9/21 сентября 1804 г. я обедал за городом у господина Лаваля. Прибыв с некоторым опозданием, камергер Его Императорского Величества, тайный советник и служащий министерства иностранных дел господин Татищев сказал мне, что сильно устал этим утром, потому что исполнял роль судьи. В ответ на вопрос, который я ему задал, он ответил мне, что упомянутое министерство превратилось в суд, занятый рассмотрением дел, касающихся кочевых народов, зависящих от России.

— Сегодня утром, — сказал он, — я присудил пять тысяч семей одному из этих князей в ущерб другому.

— По апелляции, конечно же?

— Да, мсье.

— И без нее?

— Да, мсье.

— И с кем Вы выносили судебное решение?

— Должен был быть князь Чарторыйский [товарищ министра, выполнявший обязанности имперского канцлера или министра иностранных дел], но он не пришел, и мне пришлось судить совсем одному.

В настоящее время (декабрь 1805 г.) русским послом в Вене является граф Разумовский, который стал австрийцем; другой посол, граф Воронцов, находящийся в Лондоне, уже англичанин, а третий, который в Берлине, — пруссак. Последний женился в Берлине. Граф Разумовский поступил таким же образом и взял в жены австрийку. У него огромные владения в Австрии и он, в конце концов, решил на свои деньги построить мост через Дунай. Нет сомнения в том, что венский двор покрыл свои долги. Что касается графа Воронцова, то он обладает значительными суммами в английских государственных фондах. Власть, которая все это терпит, с позором выгнала бы на улицу любого служащего министерства иностранных дел, который осмелился бы нанести мне визит, а во время предыдущего правления нашелся такой бедняга, которого, даже уже не состоявшего на службе, били кнутом и сослали в Сибирь, чтобы преподать, Бог знает, какой урок детям прусского посланника. Достаточно яркий пример человеческих противоречий. (Memoires politiques. P. 201.)[26]

Господин Майор, француз, о котором все знают, что он состоял в клубах революционного правительства, служит секретарем у Муравьева, являющегося членом государственного совета Его Императорского Величества.

Господин Дювине, в прошлом адъютант Бонапарта, воспитывает сына графа Строганова. Госпожа графиня, женщина высоких принципов, не видит в этом ничего странного. Она даже считает, что верность господина Дювине своим идеалам делает ему честь.

Один молодой русский поэт недавно сделал стихотворный перевод с французского, но так как он довольно посредственно знал французский язык, то фразу par La Fontaine (Лафонтеном, через Лафонтена) перевел как pres de la fontaine (около фонтана). Этот прекрасный труд он посвятил императору и в ответ скоро получил коробку, полную червонцев. Счастливый дебютант принес свою поэму князю Белосельскому, который тоже кое-что смыслил в литературе и потому был, так сказать, собратом (хотя и чуть более богатым, чем его товарищ). Князь, достаточно позабавившись упомянутыми par и pres, отыскал Нелединского, служителя литературных щедрот, и спросил его, читал ли император это сочинение.

— Да что Вы! С какой стати императору такое читать?

— А Вы читали?

— У меня много других дел, но вещица была недурна в смысле красивого почерка. Я знаю, что император старается награждать литераторов, потому я хорошо отозвался об этой вещи, и он сказал мне: «Дайте ему коробку со ста червонцами». Я так и сделал.

(Рассказано самим князем Белосельским у графа Строганова, сегодня, 18/30 января 1806 г.)

12/24 марта 1806 г. во время обеда, который давал обер-егермейстер Дмитрий Нарышкин, я сидел рядом с М., высокопоставленным чиновником банка. Заговорили о государственных векселях. Кто-то сказал:

— Мне очень любопытно, как много вы их каждый месяц сжигаете?

— Пожалуй, следовало бы задать вопрос поважнее, а именно — как много мы их производим?

За четыре года это первая бестактность, вырвавшаяся у русского в моем присутствии.

Недавно молодая русская женщина, жена пьемонтского офицера убежденно и грустно (что делало ее слова глубоко комичными) рассказывала мне: «Увы, господин граф, что Вы теперь хотите? Как можно добиться справедливости? Во времена Павла, по крайней мере, были фавориты, можно было поговорить с ними, намекнуть, чего ты хочешь, существовали даже определенные расценки. Например, все знали, что за шесть тысяч рублей можно было получить определенную должность. А теперь с кем говорить?»