А потом поправлял себя: мол, девушек хороших много, но…

Вот на этом «но» и обрывались их разговоры. Димка не договаривал, Лада в душу не лезла, так как понимала все.

В тот день Димка приехал в Санино «поместье» поздно вечером. Соскучившиеся по нему домочадцы, перебивая друг друга, рассказывали новости, накрывали на стол. Александр потянул во двор – показывать новенький, приобретенный по счастливому случаю мини-погрузчик.

– Смотри, Димас, у него чего только нет: и ковш, и тележка, и куча каких-то прибамбасов, в которых я не разбираюсь. А обзорность какая! Все видно! А управление! Слушай, как в компьютерной игре – джойстиком! И даже кондишен имеется! Летом не спаришься. И зимой не околеешь! Во, смотри!

Погрузчик был новенький, оранжево-черный, аккуратный, как игрушечный. Димка с Саней не удержались и немножко поутюжили двор на нем. Потом загнали технику под навес и отправились в дом.

По дороге Саня завернул в хлев:

– Пойдем глянем, как там Степанида. Захворала она…

Степанида – любимая Санина коза, кормилица для детей.

– Ногу сломала! Привез ее в ветеринарку, а там – умники! – «под нож!», говорят. И ничего больше! А как под нож ее, Степаниду?! Ну, ты-то понимаешь, о чем я! У нас вон Васька малой, ему без молока козьего никак! К счастью, один врач нормальный оказался. Говорит, если представить, что не коза, а собака, то можно попробовать и гипс наложить! Ну и попробовали! И получилось. Я и Степаниду, и врача привез только что.

Хлев у Сани на обычный хлев не похож. Помещение теплое, по уму сделано все. Тут тебе и горячая вода, и для коров загоны, и для козочек, и для телят. Светло, как дома. И даже музыка из приемника.

Димка ни в коровах, ни в телятах, ни тем более в козах ничего не понимал, но уважение проявлял и, если Саня звал посмотреть хозяйство, шел и нахваливал.

Загипсованная Степанида жалобно мекала в дальнем углу.

– Ну, как она, доктор? – Саня навалился на перегородку, заглянул в загончик. – Будет жить?

Димка тоже перевесился через перегородку.

Доктор! Ну Саня, ну артист! Не «доктор»! Докторша! Худенькая, в сером теплом свитере, в клетчатом платке с кистями. На табурете – круглая банка – бикс, в которую она уже складывала разные страшные медицинские принадлежности, шприцы и ампулы.

– Я ей укол сделала, обезболивающий, сейчас спать будет. – Врач привычным движением скатывала с тонких рук перчатки. – Будем надеяться, что все получится. Но я советую вам ее в дом взять. Нужно будет контролировать, когда она придет в себя и начнет вставать. Не знаю, нужно ли, но можно попробовать подвешивать ее, как в гамаке, чтобы не опиралась на ножку. Ну, вы это по-хозяйски сами решите!

– Ну, домой так домой, и гамак, доктор, сделаем! – Саня боком пролез в загончик, аккуратно подсунул под Степаниду руки, поднял ее. – Пойдемте, доктор, ужинать! Гостей у нас много сегодня!

Доктор распустила узелок на платке с кистями, стянула его с головы, и по спине у нее раскатилась медно-каштановая упрямая волна…

Впрочем, уже и без этого Димка узнал ее, по голосу. И отшатнулся в сторону – потерял равновесие. Этот голос он не мог спутать. Он помнил его все это время. Белка. Такая же, как много лет назад. Сколько? Димка считал по годам и сбивался. Хотя можно было не считать. Он и без подсчетов хорошо знал, сколько дней и ночей отделяют его от того страшного дня, когда он оставил ее в больнице.

Он думал о том, что скажет ей, когда найдет. И боялся того, что в Белкиной жизни на его месте уже давно кто-то другой. Он уже видел ее руки, углядел, что на пальце безымянном на правой руке нет кольца и следа от него тоже нет, но это ничего не значило. Многие ведь не носят обручальное кольцо. И замужем официально можно не быть, но иметь не свободное сердце.

Он боялся, что Белка сейчас пройдет мимо, не остановится. И он даже не узнает, где она, как живет, чем занимается. Она ведь когда-то вычеркнула его из своей жизни, оборвала на полуслове…

– Дима, я знала…

– …Я знала, что мы обязательно встретимся в… другой жизни. – Белка запнулась. – Да, именно так, «в другой жизни». В той нам вместе было уже нечего делать…

Я вылезла из всего благодаря родителям, которые сначала вытащили меня, вылечили, а потом заставили за все отработать. Я не обижаюсь! Нет!!! Это было единственно правильное решение. Я не обижаюсь, что тянула на своем горбу дом и хозяйство своей тетки-фермерши, маминой сестры. Я была батрачкой, но эта жесткая пахота стала для меня лекарством. Мне некогда было о другом думать. А еще я уперлась – решила доказать родителям, что не совсем скотина, что рано они на мне крест поставили. Я хотела, чтобы они это все-таки увидели, и признали, и, как ребенка, похвалили.

А они не похвалили. Ни разу. Более того, мнение о ней не поменяли, списали за ненадобностью. Благо у Белки был брат, на которого родители и обрушили всю свою родительскую любовь и заботу.

А у нее была только бабушка. За то, что она поддерживала Белку, родители и ее исключили из своей жизни.

– Бабушка сказала, что ты искал меня…

– Почему ты не помогла мне? – У Димки дрогнул голос. – Почему ты оставила меня одного?!

– Вдвоем мы бы утонули. Выплывать из этого нужно в одиночку. И еще, я всегда знала, что если судьба, то все само устроится. Я не делала никаких шагов навстречу. Да поначалу и не могла. Когда батрачила у тетки – а хозяйство у нее на выселках! – я даже бабушке не могла сообщить, где я и что со мной! Потом я оттуда убежала. И очень вовремя: бабушки скоро не стало. К счастью, мне досталась ее квартира, и я не оказалась на улице. Квартиру я поменяла, чтобы родители меня не нашли. Да они, наверное, и не искали…

– Я искал тебя…

– Я знаю!

– Я искал тебя, – повторил Димка. – И нашел.

В темноте новогодней ночи небо над городом то и дело разрывалось от фейерверков, и от грохота слегка дребезжали оконные стекла. И это совсем не было похоже на зимнюю грозу. Не песня из кинофильма, а саундтрек из блокбастера! Ничего удивительного: у каждого времени свои песни. Есть такие, за которые и «блокбастер» можно простить.

На экране под занавес и песню целовались герои фильма. Лада с двумя салатницами в руках затормозила между столом и телевизором, перевела взгляд на сына и его подружку. Белка была удивительно похожа на Лизу Боярскую, а Димка – на Константина Хабенского. А тут еще вышибающий слезу звездный дуэт: «Ты, меня не ведая, прости, на пороге долго не томись. Ведь теперь у нашей повторившейся любви станет сроком давности – вся жизнь… Оп-я-я-ять мете-е-е-ель…»

– Ма, ну ты что?! Плакать собралась? – Димка подскочил с места, обнял мать. Он заметил, что за эти годы она стала совсем другой. Изменился взгляд – он стал настороженным, потому что в ней навсегда поселилась настороженность. И улыбка другая – она стала грустной, робкой. Даже рост уменьшился: мама стала уставать от каблуков и дома с удовольствием шлепала тапочками без задников.

Павел Гронский подхватил салатники и красиво пристроил их на столе. А потом выглянул в окно и сказал:

– Между прочим, лошадка ваша совсем загрустила!

Просто так сказал, чтоб обстановку разрядить. А попал прямо в цель.

– Ох! – одновременно выдохнули Лада, Димка и Белка и кинулись быстро за стол – провожать старый год.

– А салюта ваша лошадка не боится? – спросила Лада, когда все было готово для первого тоста.

– Не боится, она в армии служила. Вернее, он. И на праздниках мы с ним постоянно работаем.

– А зовут его как? – снова спросила Лада.

– Смеяться будете, – ответила Белка. – Прежние хозяева кличку ему дали – Шестисотый, потому что он – мерин! Но выговаривать ее долго и сложно, и постепенно от Шестисотого остался только Сотик! Сотик!

– Сотик! Очень симпатично! – Лада улыбнулась. Не грустно и не робко, а весело и задорно. – Мне нравится. Жаль, что его нельзя пригласить за стол, поэтому… за Сотика!