— Что вы себе говорили?

Лариса Васильевна вздыхает. Поднимает блестящие глаза. За ее спиной появляется девочка семи лет, с двумя косичками.

— Только бы не умер, — выдыхает. — Только бы не умер…

— Бабушка, — говорит девочка, — а когда дедушка станет новеньким?

— Насть, — строго откликается Лариса Васильевна. — Иди, поиграй…

Девочка отходит, останавливается у бильярдного стола и широко открытыми глазами следит за шарами.

— Молилась, только чтоб не умер, — быстро говорит Лариса Васильевна. — Потому что его помощник не выжил… Было у меня предчувствие, что-то должно было случиться… Сны плохие… Люстра… Я и подумала, что меня залили, но мастер Маша сказала, что все сухо… А это было накануне… На-ка-ну-не… Может быть, скажете, мистика, но… ужасно… Настроение у меня было ужасное.

— Вы бываете у генерала каждый день. Что вами движет — любовь или привычка?

— А вы думаете, что к этому можно привыкнуть?

— Жизнь показывает, что можно. Да вы и сами знаете, как много брошенных в больницах.

— Я считаю, что любовь… Что всем движет любовь…

— Любовь… А как?

— А так — мы прожили в здоровом состоянии двадцать четыре года. Вырастили дочь. Я никогда не спрашивала себя — как мы живем? Считаю, что жили мы хорошо и… очень счастливо, очень… полно.

— А генерал верит в Бога?

— Да. Он — крещенный.

— Часто люди, старея, заболевая, боятся быть в тягость… — начинаю я, пытаясь облечь свой вопрос — «не в тягость ли ей генерал» — в удобоваримую форму.

— Вы хотите спросить, не в тягость ли он для меня? — беззлобно перебивает она.

— Нет!.. Впрочем, да…

— У меня нет такого чувства. У меня только одно чувство — доказать, что он встанет.

— А он верит в это?

— Иначе зачем бы он жил?

— Но жить — это не его выбор.

— Знаешь, Марин, — она переходит на ты, делает вздох, и я понимаю, что попроси я ее сейчас пустить меня в палату к генералу, она пустит, но пока не прошу. Когда она говорит дальше, ее голос снова плачет, а глаза — нет. — За эти шестнадцать лет я прошла хорошую школу. Кого только к нам не приводили — и экстрасенсов, и колдунов, и магов, и светил медицины. И все говорили, что они — маги-волшебники, сейчас прикоснуться ко лбу, и он встанет. С другой стороны, были люди достаточно прагматичные, которые говорили, что, да, надо поддерживать, надо работать, надо не оставлять, и надо ему внушать — да, ты сейчас в таком состоянии, но ты выздоровеешь, ты должен к этому стремиться. Не делать акцент — ты больной. Надо общаться с ним, не как с больным… Ну, бывает же временное заболевание, вроде гриппа… Ну так… И знаешь, даже что рекомендовали? Он реагирует на меня по-своему, на дочь — по-своему, на нее, — машет в сторону внучки, — по-другому. И нам рекомендовали на контрасте выступать — я такая зла-а-ая, — ее голос крепчает, — а дочка — ой, папочка-папочка… Или наоборот. Я — лапуля-лапуля, а она — «Что ты лежишь?! Почему ты нам не помогаешь?!». Рекомендуется даже шокотерапия. Мы с ним не сюсюкаемся, нет… Нет…

— Наверное, он в какой-то мере и сейчас счастлив…

— Придет время, мы у него об этом спросим, а он нам сам скажет.

— Вы думаете…

— Я думаю, сейчас в нем борются два чувства. …Вы можете договориться с пресс-службой и попасть к нему в палату, я не буду возражать, но… Я… Это мое наблюдение. Очень часто журналисты хотят о нем писать, они раньше приходили, снимали, фотографировали… А он… он прекрасно понимает, в каком он состоянии. Он отдает себе отчет, и он всячески нам показывает, что не желает, чтобы его фотографировали, снимали, как-то обращали на него внимание… Он либо закрывает глаза, либо просто отворачивается… И мы ждем… Я не могу за него отвечать, мы ждем, что он сам скажет нам все, что о нас в те моменты думал… Но врач говорит, что он не будет помнить этого. Он будет помнить только последний момент, когда въезжал в этот тоннель. И как бы проснувшись утром, он увидит, что лежит в палате, а как там очутился — непонятно.

— Шестнадцать лет сна…

— Да, и он вычеркнется из его памяти.

— И он проснется на войне. И поспешит на переговоры с Хасбулатовым. Или даже Масхадовым, которого давно уже нет.

— Да, а того, что сейчас, он не будет помнить.

— Но вы-то будете. Расскажите о своих шестнадцати годах. Это они вас научили строить стену между собой и собеседником или вы раньше умели?

— Да, я в какой-то мере ставлю блок. Почему? Потому что нелегко это всегда. Очень многое в моей жизни и в моем мировоззрении эти шестнадцать лет поменяли. Все эти годы… они нелегко для меня прошли.

— А ваша надежда? Как она росла и убывала?

— Мне многие говорили — не питай иллюзий, что он сейчас проснется и будет таким же умным, как был. Что встанет, и пойдет. Но потребуется много сил, здоровья и терпенья… Терпенье и труд все перетрут.

— Что это за солдатская дисциплина, Лариса Васильевна? И в дождь, и в снег вы там. Вам не хочется когда-нибудь не идти, а остаться в теплом доме?

— Наша совместная жизнь уже была дисциплиной, в молодости я не была такой собранной. Да, в дождь хочется посидеть дома, но… Надо! — почти выкрикивает она. — Понимаете, надо!

— Вам или ему? Кому — больше?

— Ему — надо! А ему — надо! А если я не приду, если я не… То никто не придет… Ник-то… Поэтому мне надо. Дождь ли, снег ли… Я пойду. Потому что ему — на-до…

— Хорошо… Тогда, пожалуйста, расскажите мне про любовь.

— Ах, как я вас понимаю! Как я вам сочувствую!.. Как мне все сочувствуют… Говорят — ой, лучшие годы у тебя проходят, ты — не жена и не вдова. И те-те-те… И те-те-те!.. Марин… Каждый выбирает свой путь сам, ты это знай. А многие отказываются, — быстрым шепотом говорит она, — многие бросают, многие уходят. По-разному женщины себя ведут. И мужчины — по-разному. А я считаю, да… я так думаю, что могу вот эти годы посвятить ему… я могу… я… слишком хорошо с ним жила.

— Поэтому и не вызываете у меня никакой жалости. Вы хорошо жили, а сейчас у вас есть кто-то, кому вы можете отдать свою любовь.

— А чего меня жалеть? Я живу полной жизнью. Конечно, я отдаю любовь, но я ее и получаю. Только вспоминать мне тяжело, вы уж меня поймите… Это же радость, когда человек чувствует себя хорошо, когда с ним можно и почитать книжку, и телевизор посмотреть, и погулять. И все-все-все… Все-все-все…

— Ему снятся сны? — спрашиваю я, и в это время к ней снова подходит внучка.

— Да… Ему, конечно, снятся сны.

— Потому что он — живой, — говорит Настя.

— Ха-ха-ха, — смеется Лариса Васильевна и отгоняет ее. — Он просыпается, из его глаз текут слезы. Бывает-бывает. По ночам — с ним медсестры, я только — утром, вечером и днем. А они — круглосуточно. Они говорят, ему снятся сны, и он плачет.

— Кто такая офицерская жена?

— Офицерская жена… Я и не думала… Так судьба выпала.

— Ну, она тоже, как штукатурка, где попало не выпадает.

— Да. В молодости у меня не было знакомых ребят военных. Все — обычные, штатские. Не мечтала, не ждала, и в дурном сне не видела… А вот случилось — стала офицерской женой, но это — не самое последнее, ею быть.

— И каково это — ею быть?

— Я не знаю… Я веду себя, не как офицерская жена, а как женщина. А какая она — офицерская ли жена, профессорская ли или жена колхозника? Какая разница? Она должна быть женщиной в первую очередь. Когда ты женщина, тогда и твоей половинке будет комфортно с тобой. Ты не должна быть эгоистичной, стервозной, как у нас бывает. Ты будь ответственной, преданной, любящей, внимательной, ласковой… А кто ты по статусу — не имеет значения.

— А в генерале Романове тогда что было самым главным?

— Он очень внимательный. Я никогда не думала, что есть в нем такое свойство — он помнил всех своих выпускников, он знал, кто и где служит. С кем общался, всех знал по имени-отчеству. Помнил все дни рождения своих сослуживцев. В нем внимание — самая главная черта. К нему же приходили ребята, оторванные от семей, и он, как старший, всем как мама был. Он трепетный очень… Он ведь романтик по сути своей, Толя-то. Он же — последыш, восьмой ребенок в семье. Свекровь говорила, ласковый очень был, телком его все звали… И если бы вы у меня спросили, что такое любовь, когда мне двадцать было, я б одно сказала. Когда мне сорок было — другое. А сейчас, когда мне шестьдесят, и я говорю, что любовь… она присутствует в жизни… И в моей — тоже. Но еще она с собой ведет уважение, понимание и доверие. И вот все говорят — синтетическое, химическое чувство, а она — вспыхнула, как костер, но если в нее не подкладывать вот этого уважения и доверия, она погаснет. А так — будет полыхать все больше и больше.