— Тесто песочное завели? — рявкает она. — Кренделя сделали?

— Кренделя не сделали, — отвечает из-за моей спины Екатерина Григорьевна.

— Так идите! И делайте! — раздувается Татьяна Николаевна.

— А можно водички попить? — я киваю на бутылки.

— Нет, нельзя! Тут тебе не водопой! Если все сюда будут заходить и… — поперхивается она.

— Грех отказывать человеку в воде, — бубню я.

— Хорошо, пей…

Я подхожу к столу, беру бутылку, открываю ее, наливаю воду в стакан и пью. Татьяна Николаевна, усмехаясь, следит за моими движениями, крутя головой на толстой шее, как лиса.

— Спасибо, — ставлю я стакан на стол. Вытираю запястьем под носом.

— Куда пошла? — с угрозой останавливает меня Татьяна Николаевна. — Стакан за собой на мойку отнесла…

По дороге на мойку я смотрю через стакан на свои тапки — с круглыми носами, из белого дерматина с мелкими дырочками, как будто проткнутого иголками. Еще только обед, но я уже чувствую боль в ногах и ломоту в спине.

День третий

— Что стоим, красавица, руки в боки? Пошли за мной.

— А можно я вернусь в кондитерский отдел? — в восемь утра плетусь по коридору за Татьяной Николаевной. Проходим мясной отдел насквозь. Останавливаемся в тупике — в комнате, в которую ведет один вход. Здесь большой холодильник, большой стол, в центре стола стоит ярко-желтая миска, заполненная вареной чищеной свеклой. Возле стола спиной к нам — невысокая женщина.

— Вера, почему у вас пол запачканный?! — начинает Татьяна Николаевна. — Это что?! Бери швабру, подтирай, — поворачивается она ко мне и указывает за порог. Там стоит ярко-желтое половое ведро.

Выхожу из комнаты, беру швабру, окунаю ее в ведро и возвращаюсь, волоча швабру за собой.

— Простите, а как часто швабру в ведро окунать? — спрашиваю, наступая тапкой на швабру. Из кухни слышатся смешки. — И еще у меня вопрос: мне только там, где грязно, помыть или везде?

— Че вы ржете?! — кричит в сторону кухни Татьяна Николаевна. — Мусора много, значит, макаешь! Мой везде! И коридор! Вера, пусть капусту заквасит!

Вера молча ставит на стол большую кастрюлю с кочанами капусты. Молча мы разрезаем их по кочерыжке на четыре части. Молча пропускаем через шинкующий аппарат.

— Гладить времени нет! — раздается у меня над ухом крик, я вздрагиваю. — Стоит она, капусту гладит! В ночную смену гладить останешься! Мять надо, мять!

Снова надо мной, уперев руки в бока, стоит Татьяна Николаевна. Мое сердце, скакнувшее от испуга вверх, медленно возвращается на место. Покричав, Татьяна Николаевна разворачивается и уходит.

— П…ц подкрался незаметно, — говорю я, и по лицу Веры проходит сильная волна. Она поднимает плечики и сжимается, как ребенок, в присутствии которого произнесли что-то дурное.

— Простите, пожалуйста, — я испуганно подношу руку к губам.

Следующие несколько часов мы работаем молча — шинкуем капусту, трем свеклу, режем крабовые палочки. В больших раковинах я мою аппарат для шинковки, кастрюли.

— Ты устала, наверное, — наконец мягко произносит Вера. — Татьяна Николаевна тебя гоняет. Но она очень добрая.

— Нет, — говорю я, хотя моя спина болит так, что слезами режет глаза.

— Мы все так работаем, с утра до вечера, — сочувственно говорит Вера. — Ты привыкнешь. Пойдем обедать.

— Та-а-ак! — ловит меня Татьяна Николаевна в коридоре. — Куда пошла?

— На обед…

— Еще пятнадцать минут поработай, потом пойдешь.

Вера возвращается со мной. Я включаю в раковине воду и сую под струю желтую доску, на которой только что разделывала свеклу. Мне очень хочется сесть. Светло-розовая вода течет на мои пальцы, одетые в бледную резину. Вздыхаю — судорожно и мокро.

Обед. Стоя с подносом у стойки, оглядываю столы. Татьяна Николаевна сидит одна.

— Приятного аппетита, — подсаживаюсь я к ней.

— Приятного… — усмехается она.

Я принимаюсь за овощной суп-пюре, глубоко погружая ложку в бледно-желтую густоту и вылавливая оттуда гренки. Татьяна Николаевна сначала следит за мной, потом принимается за свой суп с лапшой.

— Так, девочки, слушаем и кушаем, — говорит она, доев суп. — Та-а-к… у нас вроде правил новых никто не вводил, но и старых не отменял. Тихо! Зажужжали… Какого хрена?! Какого хрена, спрашиваю вас, карабины делают напротив лифта, — в последнем слове она делает ударение на «а». — Что, место дислокации поменяли?! Пинок Володе под зад, и чтоб вставил на место! У кондитеров, — снова ударяет последний слог, — карабинов нет, а они здесь стоят свободно! Почему безучастие такое?! — она делает паузу, чтобы перевести дыхание, ее грудь отплывает назад. Утопив ложку в супе, перестав есть, я завороженно слушаю ее.

— Дальше поехали… Еще… Не забываем, что у нас есть подшефный ребенок с лейкозом. Попами пошевеливаем, заходим ко мне в кабинет и сдаем на него денежку — кто сколько сможет: десять рублей, пятнадцать, двадцать.

— Ой… охи-ох… — беззубо охает пожилая женщина за соседним столиком. У нее на голове сооружение из белого глянцевого картона, ноги в тапочках голые, смуглые, вены на них темные, надутые старой кровью. Лицо грубое, почти мужское. Такие лица кажутся знакомыми, потому что таких по всей стране много. Только среди рабочих женщин и мужчин можно такие встретить. — У меня давно сердце на это болит, — она подносит руку к впалой груди. — Татьяна Николаевна, так сердце у меня на этого ребенка болит… Хочу подарок ему сделать.

— А почему у вас такая шапка, похожая на корону? — спрашиваю я шепотом, наклоняясь к ее столику.

— Ой… — некрасиво сморщивается она. — Это пилотка. Мне внучка клеит. В колпаке жарко у плиты стоять.

— Ничего, завтра на кухне постоит — поймет, — с усмешкой вмешивается Татьяна Николаевна. — Так, теперь ты… — она строго смотрит на меня через стол. — Ты вчера и сегодня не отметилась в журнале, будем считать, что тебя на работе не было.

Когда столовая пустеет, я подхожу к окну. Трогаю жесткий капрон крыльев бабочки. Почему-то я только сейчас замечаю, что у нас под окном высокая стела, собранная из настоящих рельсов, торчащих вверх.

— Садись, — говорит Татьяна Николаевна, показывая на стул в углу. Я сажусь и прячу под фартук руки. — С теми эмоциями, которые сотрудник приобретет здесь, он уйдет домой. — Ее голубые глаза смотрят из-под пышного колпака серьезно, по ее щекам разливается влажный румянец, словно она только что стояла над большой кастрюлей с кипящей водой. — Мы все тут взаимосвязаны, — продолжает она. — У меня тут была девочка, медлительная, как ты, но мы с ней сработались — она слушала меня с открытым ртом, все впитывала и бегала за мной, как хвостик.

— Вы хотите, чтобы я за вами бегала, как хвостик? — устало спрашиваю я.

— Я знаю, что ты не побежишь, — говорит она, и в ее голосе я слышу жалость ко мне. — Я не знаю, как с тобой надо. Знаю, что с кем-то можно сю-сю-сю, а с тобой нельзя. Я уже вижу, что у нас с тобой будут конфликты. Ты человек своенравный, избалованный. Ответственный, но своенравный. Я б тебе лапки пообстучала… Я тебя не уволю, но ты сама уйдешь.

— Мне кажется, вы ко мне несправедливы, — угрюмо произношу я.

— Я оставлю тебя здесь… — Татьяна Николаевна кивает головой так, будто приняла трудное решение. — Но только в том случае, если у тебя безысходные обстоятельства и тебе нужна работа.

— У меня безысходные обстоятельства, и мне нужна работа, — говорю я. Она поджимает губы и сидит молча, переваривая.

День четвертый

Темнота раскалывается огненным шаром, в котором бурлят и яростно пляшут желтые всполохи. Жар выбрасывается из сталелитейной печи, сжирая из воздуха кислород. Печь, накренившаяся над огромным черным котлом, похожа на солнце, разбитое пополам. Горячим языком жар касается щек и тянет за собой волосы, которые, выбившись из-под каски, плавясь, шипят ему навстречу.