— Нужно научиться.

— Да, — вскидывается он. — Да, да! Абсолютно четкий ответ. Замечательный ответ. В десятку! — он говорит, как учитель, и мне приятно, что он меня хвалит. — Вся наша жизнь уходит на то, чтобы научиться переплыть. Церковь есть корабль. Мы в этом корабле — и только. Никаких трех дорог. Вся жизнь, если она настоящая, должна уходить на умение плавать. Потому что за гробом мы такие, какие придем. Чему не научимся, тому не научимся. Что нас мучило, то и будет мучить. Хочу курить. Если не успею победить, и там буду хотеть, а там нечего, но жечь будет также. Вот что такое муки вечные. На что я, дурак, себя обрекаю, выпивая пиво? Почему? А кто знает…

— Так постарайтесь еще.

— Я не алкоголик, не в этом дело. Дело в том, что душа моя хочет этих сластей. Если я десять лет терплю, но мне хочется выпить, я пьяница все равно. Бог хочет от нас качества наших душ. Смотря на себя, раз разговор обо мне, скажу, что не начато даже ничего.

— Водка плоха в том случае, если напьешься и семью тиранишь. Три бутылки пива не при чем.

— Не плохи деньги, не плоха водка, плохо то, зачем и с какой мерой мы это используем. Если мы способны выпить пятьдесят граммов водки перед обедом, это на пользу. Но не двести пятьдесят вечером. Мой отец выпивал каждый день перед обедом, но для него это не было страстью и борьбой. Это же болезнь — алкоголизм. Душевная болезнь.

— Есть у вас красивый костюм?

— Костюм? Есть, — Мамонов оглядывает свои старые брюки. — Есть хорошие у меня пиджаки. Могу одеться не хуже других. Ну а зачем? Висит все. Я — актер, бываю на торжествах, приемах, надо выглядеть как все, не выделяться.

— Где купили пиджаки?

— В Германии, зашел, примерил, да и купил сразу.

— Понравилось в Германии?

— Так я там много было. Я дома люблю. Я очень люблю эту страну.

— Что такое дом?

— Дом — это Россия.

— Но вам ведь дела нет до тех, кто лежит и спивается.

— Как нет? — зачем-то переспрашивает мягко и вкрадчиво, я вздрагиваю — не могу выбросить образ Грозного из головы. — Есть, — еще мягче говорит он. — потому что я пью вместе с ними. Как мне нет дела? Если он приходит — «дай», а я даю, чтобы отвязаться, вот это — мне дела нет… Я на сцене скакать умею, стараюсь там изо всех сил. А жизнь идет, кто-то глухой, кто-то слепой, кто-то пьяный лежит, а кто-то на катере едет по Белому морю… Многообразна жизнь. Шесть с половиной миллиардов человек, у каждого — свои ситуации. И никогда никакой закон — ни государственный, ни божеский — их не пропишет. Приходится всегда думать головой. Так же и в кино. Почему я работаю с Лунгиным? Мы с ним единомышленники, у нас схожие взгляды на то, что есть эта жизнь. Где мы расходимся, мы обсуждаем, не спорим, и чаще всего он меня убеждает, раскладывает ситуацию, и я говорю — да, Паша.

— Такое возможно — вас убедить?

— Такое-то и возможно. Это и есть настоящее общение, а не — давай, делай так, свет не туда. А Олег Иванович Янковский, которого и так таскали, и так колотили, ни разу не пожаловался, что обед не вовремя. Ни разу.

— А вы пожаловались?

— Конечно. Мы артисты — люди капризные.

Чихает кот на столе. Еще раз. И еще. Мамонов встает, берет кота за шкирку и выставляет его за дверь, тихо проговаривая — «Иди отсюда. Иди отсюда».

— Вы зачем кота выбросили?

— Ничего… — отмахивается Мамонов и игла едет по пластинке. — Вот, мне кажется, я не злой человек… — начинает он отвечать на вопросы, которые я задавала в начале.

— Вы — недобрый. Кот — болен.

— Поверьте мне, — говорит он, и я замираю — вот сейчас из него и выпрыгнет Грозный, — это мой кот, и мой дом.

— Вы видите? — с опаской спрашиваю я.

— Да, вижу, — таким тоном можно сказать «да помолчи ты». — Доброта — это не сю-сю. Доброта — это польза. И ему в данном случае было полезно пойти на улицу. Я знаю, чем он болен, и я его лечил, и кормил. А вы думаете, я его взял и вышвырнул? Вы взяли внешнее. А за этим не увидели внутреннее. Но не в этом дело. За котами так же, как за людьми. Если ребенку все разрешать? Под трамвай иди. И что будет? Будут отрезанные ноги. Если им сейчас все разрешать — этим котам… Любовь — не сю-сю и ах ты мой холесенький, и ушла, а я живу с ним, я знаю, что ему полезно. Это вредная привычка спать на столе. Я так считаю… в моем доме, — наконец, добавляет он. — Если бы я это сделал по гневу — ой, надоел ты мне, вот тут вы правы, это грех. Но я спокойно взял его за место, где не больно, и он, видите, лег, где ему лучше. У него вот тут на глазу язвочка, — Мамонов показывает на свой глаз. — А внешне история с котом выглядит ужасно — кота погнали с теплой батареи. Так и тут — приходит пьяница — «Дай полтинник», «Толя, не дам» — если я не дал, выдержал, не наорал на него…

— А если бы у вас не было полтинника?

— Если — не ситуация. И у меня этих полтинников много.

— Вы пили бы или нет? — настаиваю я, поняв, что рано или поздно, он на все мои вопросы ответит — сам к ним вернется. — Ну, как помочь спивающимся?

— Как бросить пить? Не пить. Нет такого слова — «не могу», есть только «не хочу». Как помочь? Стакан налил, десять минут не пей.

— Тяжело…

— Но десять минут можно. Десять минут, не один день. Из десяти раз три раза не выпьешь. И это — уже движение. Что такое подвижник? Подвиг? От слова двигаться, необязательно семимильными шагами. Маленькими, маленькими шажками.

— А что за стаканом?

— Для этого и надо переждать десять минут. Иногда хочется выпить заново, чтобы эта жизнь исчезла, проклятущая.

— Смотрите, как красиво, — теперь я показываю в окно.

— Кажется иногда… — говорит Мамонов, и речка превращается в ручей, и я слышу, что тонет действительно, тонет, и кричит. И во всем его лице и голосе — какой-то вопль неслышный. — Да и в чеченской яме замечательно, а на курорте — во, — проводит рукой у шеи. — Суть не в том, где мы. Себя, себя делай. Другого пути нет. Как у меня? Работать стараюсь. Падения. Опять встаю… Мы жизнь только для вечности проживаем. Все, что в душе хорошего накопим, то с собой заберем. А вот это, — показывает на стены, — все останется. И очень быстро. Очень быстро… Вот вы вчера только маленькая бегали, вам было 7 лет.

— Когда вам плохо, время растягивается. Может, и долго еще покажется до конца, хоть и столько же.

— Что будем делать в четверг, если умрем в среду? — повторяет.

— Я не знаю.

— Не вредно бы поискать ответа, но не у меня грешного.

— В вечность вы верите на сто процентов или на девяносто девять?

— Нет, бывает грешишь, вера уходит. Очень взаимосвязано это. А вера есть вера…

— Что вас в жизни больше всего потрясло?

— Смерти близких. Горя очень много, но его лучше рядом глядеть, поближе.

— Подойти к горю?

— В своей семье глядеть. А с сыном как? А с женой? В Японии землетрясение, а если я здесь сыну нагрублю, или ребенок у нас забыт? Вот здесь — самый главный фронт.

— То есть, закрыть глаза на Японию?

— Смотреть, но важно, что у тебя на первом месте — семья или Япония. Если Япония, значит, ты несчастливый в браке. Семья — это ты, муж твой, дети твои. Из этих точечек родина и состоит. А мы путаем. А мы думаем, выйдем, флагами помашем, и в этих точечках что-то изменится. А не изменится, как он пил, так и будет пить. Он пьяный, жена орет, ребенок в аду, бабушка говорит, маму не слушай…

— Вы не хотите жить в иерархии.

— Хочу. Я же поставил вам эту иерархию — вы приехали, вы — дама, значит, я обязан быть с вами в определенной степени галантен.

— А вы думаете, что были со мной галантны?

— Не галантен с вашей точки зрения?

— Вы галантны настолько, насколько можете, но этого мало.

— Конечно… А что мне притворяться? Я такой, какой есть. Да что меня понимать? Вот он я сижу. А вот он я, сижу спокойнейшим образом, и все мне ясно, и путь мне ясен, Евангелие одно и то же. Бог один и тот же. Никаких вопросов у меня нету.

— Вообще никаких?

— У меня не получается, — с мукой говорит он. — Ну не получается… Из ста раз у меня получается один, — он снова тонет, я хочу подать ему руку, но не знаю, что сказать, и тогда понимаю, что действительно не умею плавать. — Мне видней, — спокойно говорит он. — Раз уж вы меня спрашиваете, тогда и слушайте меня.