А затем — прогулка по многолюдным, ярко освещенным бульварам, и стаканчик вина в кафе за мраморным треногим столиком прямо на тротуаре, и все те же разговоры решительно обо всем.

И, наконец, домой по темным, тихим, умолкнувшим улицам, через один из пустынных мостов к своему любимому Латинскому квар!алу. На стенах Морга, холодного, мертвого, рокового, дрожали бледные блики тусклых уличных фонарей. Собор Парижской богоматери как на страже возносил к небу свои таинственные башни-близнецы, которые в течение стольких веков глядят вниз на нескончаемую вереницу восторженных, пылких юношей, дружно идущих по улицам по двое, по трое, с вечными разговорами, разговорами, разговорами…

Лэрд и Билли доставляли Таффи в целости и сохранности к порогу его отеля на улице Сены, но там оказывалось, что перед тем, как пожелать «спокойной ночи», им надо еще так много сказать друг другу — поэтому Таффи и Билли провожали Лэрда до дверей мастерской на площади св. Анатоля, покровителя искусств. Там между Таффи и Лэрдом начинался спор о бессмертии души, например, или о точном смысле слова «джентльмен», или о литературных достоинствах Диккенса и Теккерея, или еще о чем-нибудь, столь же глубокомысленном, отнюдь не банальном. И Таффи с Лэрдом провожали Билли до его гостиницы на площади Одеон, а он, в свою очередь, провожал их обратно — и так без конца… Взаимные проводы длились до того часа, какой вам больше по сердцу.

Но если лил дождь и за окнами мастерской, как в свинцовом тумане, Париж вырисовывался неясно и зыбко; веселые черепицы его крыш казались пепельными и печальными; неистовый западный ветер, жалобно завывая, метался в печных трубах, а на реке беспорядочно перекатывались маленькие серые волны; Морг выглядел озябшим, потемневшим, промокшим насквозь и крайне негостеприимным (даже с точки зрения трех вполне уравновешенных англичан) — тогда они предпочитали пообедать и провести вечер дома.

Маленький Билли, с тремя, а то и с четырьмя франками в кармане, отправлялся в ближайшие лавки. Он покупал хрустящий, хорошо пропеченный свежий хлеб, кусок говядины, литр вина, картофель, лук, сыр, нежно-зеленый курчавый салат, укроп, петрушку, разную зелень и в качестве любимой приправы — головку чеснока, чтобы, натерев его на корочку хлеба, придать вкус и аромат любому кушанью.

Накрыв на стол «по-английски», Таффи делал салат. У него, как и у всех, кого я знал, был свой собственный рецепт для его изготовления (сначала следовало полить прованским маслом, а уже затем — уксусом); несомненно, его салаты были не менее вкусны, чем те, что были изготовлены по другим рецептам.

Лэрд, склонившись над плитой, искусно жарил мясо с луком, превращая их в такое благоуханное шотландское рагу, что различить по вкусу, где мясо, а где лук или чеснок, было, право, невозможно!

Обеды дома были еще вкуснее, чем в ресторанчике папаши Трэна, гораздо вкуснее, чем в английской столовой на улице Мадлен, — несравненно вкуснее, чем где бы то ни было на свете.

А какой кофе, только что поджаренный и смолотый, подавали после обеда! Какие сигареты Капораль и трубки — при свете трех ламп, затененных абажурами, в то время как дождь хлестал по стеклу огромного северного окна, а ветер выл и метался вокруг причудливой средневековой башенки на углу улицы Трех Разбойников. Как уютно шипели и трещали сырые дрова в печке!

Интереснейшие разговоры длились до самого рассвета. В который раз говорили о Теккерее и Диккенсе, о Теннисоне и Байроне (который не был еще забыт в те дни), о Тициане и Веласкесе, о молодом Милле и Холмане Гунте (начинавшем свою карьеру); об Энгре и Делакруа; о Бальзаке и Стендале, о Жорж Санд; о прославленных отце и сыне Дюма! И об Эдгаре Аллане По! И о былой славе Греции и былом величии Рима…

Простодушные, откровенные, наивные, безыскусственные речи, возможно, не из самых мудрых и изощренных, пожалуй, не свидетельствующие об очень высоком уровне культуры (которая, кстати, не всегда идет на пользу), не ведущие ни к каким практическим результатам, но глубоко трогательные по своей искренности, гордому сознанию своей правоты, преисполненные пламенной верой в незыблемость своих убеждений.

О, счастливые дни, счастливые ночи, посвященные музам Искусства и Дружбы! О, счастливое время беззаботного безденежья, юных надежд, цветущего здоровья, избытка сил и полной свободы в сердце Парижа, в милом, старом, бессмертном Латинском квартале, где так хорошо работалось, так беспечально жилось!

Притом ни у кого из них пока что не было никаких сердечных увлечений и любовных огорчений!

Нет, решительно нет! Маленький Билли никогда в жизни не был так счастлив, никогда и мечтать не смел о возможности такого счастья.

Прошло приблизительно около двух суток с того дня, который мы ранее описали. Фехтование и бокс уже начались, а гимнастика была в полном разгаре, когда за дверью раздался возглас: «Кому молока!» — и на пороге появилась Трильби, на этот раз вполне прилично одетая и, по-видимому, в очень серьезном настроении; рослая, плечистая, с высокой грудью, стройная юная гризетка в белоснежном гофрированном чепчике, в опрятном черном платье с белым передником, в старых, но аккуратно заштопанных, темных чулках и поношенных мягких серых туфлях без каблуков. Сами по себе бесформенные, туфли эти на ногах Трильби, как на безупречно правильной колодке, принимали благородную классическую форму, подобно тому как старая лайковая перчатка принимает идеальную форму на прекрасной руке, что не преминул отметить Маленький Билли с непонятным для самого себя щемящим волнением, которое было вызвано далеко не только причинами эстетического порядка.

Взглянув ей в лицо, усеянное веснушками, он встретился с приветливым, милым ее взором, с простодушной, радостной, обаятельной улыбкой — и ощутил уже не просто эстетическое, но явно сердечное волнение. В глубине ее сияющих глаз (отражавших в эту минуту крошечный его силуэт на фоне неба, видневшегося за широко распахнутым северным окном) он со свойственной ему чуткостью мгновенно угадал великодушие, благородное, отзывчивое сердце, теплое сестринское участие, но, увы, — на самом дне души ее какой-то осадок горя и стыда. Он был потрясен, и так же внезапно, как закипают слезы, в нем вспыхнула нестерпимая к ней жалость и горячее рыцарское желание помочь. Но он не успел разобраться в своих чувствах. Появление Трильби было встречено шумными восклицаниями и приветствиями.

— Да это наша Трильби! — прозвучал из-под фехтовальной маски глухой голос Жюля Гино. — Ты уже на ногах после вчерашнего? Ну и повеселились же мы у Матье на новоселье, животики надорвали! Дым стоял коромыслом, черт побери! Как твое здоровьице сегодня?

— Ну, ну, старина, — отвечала Трильби, — ты, видать, прыгаешь понемногу! Опять под мухой? А Викторина? Глупышка, здорово она клюкнула вчера, ну можно ли этак на людях! А вот и Гонтран! Зузу, мой дружок, как делишки?

— Как по маслу, козочка моя! — отозвался Гонтран, по прозвищу Зузу, так как он служил в зуавах. — Да, никак, ты в тряпичницы пошла? Опять без гроша?

(За спиной у Трильби болталась корзина тряпичника, а в руках она держала фонарь и палку с острым наконечником).

— Ну да, голубчик! — ответила она. — Сам видал, вчера я в пух и прах продулась! Осталась без гроша, на бобах сижу, а жить-то ведь надо, как ни крути, капральчик!

Все симпатии Маленького Билли мгновенно улетучились при этом обмене любезностями. Ему был крайне неприятен непонятный для него язык парижских улиц, на котором они говорили. Ему было ясно только одно: они были на «ты», и он достаточно знал французский, чтобы понимать значение этой фамильярности, но совершенно превратно истолковал ее.

Жюль Гино всего только заботливо осведомился о самочувствии Трильби после вчерашнего новоселья у Матье, где было превесело; Трильби спросила, как здоровье Викторины, которая выпила немного более, чем следовало, и добродушно посетовала на свой проигрыш, в силу которого ей приходилось теперь поправлять свои дела ремеслом тряпичницы, — а Маленький Билли воспринял всю эту невинную болтовню (которую я постарался передать в точности) как неудобопонятную, неприличную тарабарщину. Он негодовал и мучился ревностью.