Шум подъезжавших карет к дому, где жил Билли, не прекращался так же, как и стук дверного молотка: лорд и леди Пальмерстон прислали узнать, лорд верховный судья прислал узнать, епископ Вестминстерского собора, маркиза Вестминстерская — каждый присылал узнать или приходил осведомиться сам, не наступило ли улучшения в болезни мадам Свенгали.

Все это, конечно, мелочи, но миссис Багот была ничем не примечательной женщиной из небольшого городка в Девоншире, ее сердце и ум были заняты лишь успехами и делами ее сына. Впервые она обнаружила, что слава Билли не столь велика, чтобы заполнить собой весь мир. И едва ли следует строго судить ее за то, что столь явно воздаваемые почести всемирно известной диве подавляли ее и даже внушали ей какой-то священный трепет.

Мадам Свенгали! Как! Та самая красивая девушка, которую она так живо помнила, когда-то одним движением сбросив ее со счетов; та самая девушка, которая по первому ее слову отказалась от ее сына и ушла и которую в течение многих лет она проклинала в глубине сердца за — за что?

Бедная миссис Багот терзалась и мучилась, чувствуя, что повержена во прах, и забывала, что в конце концов она ведь оказалась права: «Великая Трильби», конечно, была неподходящей партией для ее сына!

Она смиренно отправилась навестить Трильби, и вдруг это бедное, трогательное, безумное существо еще смиреннее, чем она сама, просит у нее прощения — за что?

Бедная, трогательная, безумная девушка начисто забыла, что является величайшей певицей в мире, величайшей артисткой из всех, когда-либо существовавших, но со стыдом и раскаянием помнила, что когда-то посмела уступить (после бесконечных требований и столь же бесконечных отказов, просто по сердечному влечению) страстным настояниям скромного, никому не известного студента-художника, обыкновенного юноши, столь же бедного, как она сама! У него не было ломаного гроша за душой, он был тогда ничем — но он был сыном миссис Багот!

Все представления о классовых различиях улетучились из головы бедной матери Билли, по мере того как она размышляла и вспоминала об этом!

Кроме того, страдальческая красота Трильби, такая трогательная и подкупающая; ее быстрое угасание, несказанное очарование ее взгляда, голоса, движений, присущее только ей одной и во много крат возросшее за время ее необъяснимой душевной болезни; ее детское простодушие и кристальное самоотречение так восхищали и пленяли миссис Багот, обладавшую, как и ее сын, обостренной восприимчивостью и впечатлительностью, что вскоре ее единственным чувством к бедной увядающей лилии — такой представлялась в ее воображении Трильби — стало чувство обожания. Она совершенно забыла (или хотела забыть), на какой весьма сомнительной почве взросла эта лилия, через какие прошла испытания и благодаря какому падению и превратностям судьбы стала такой стройной, белой, хрупкой!

О, удивительная и непреодолимая сила слабости, грации и красоты, ласковости, простого и искреннего обхождения! Не говоря уже о всемирной славе.

Миссис Багот была мелкой, ограниченной английской сельской матроной, истой представительницей верхних слоев буржуазии, с головы до ног проникнутая провинциальными отсталыми взглядами на жизнь и преисполненная глубокого почтения к «респектабельности», в сущности обывательница и мещанка. В ней было сильно развито чувство собственности, хотя она и обладала природным артистическим чутьем. В продолжение многих лет она несправедливо считала Трильби губительной и распутной сиреной, безнравственной, опаснейшей дщерью дьявола, страшным врагом своего домашнего очага. И вот теперь она, как и все прочие, в том числе разные бесприютные, бродяги и грешники, — у ног Трильби… у ног «прачки, натурщицы и бог знает кого!» — она, которая даже не слышала, как поет Трильби! Поистине это являло собой забавное зрелище!

Миссис Багот не вернулась в Девоншир. Она осталась у сына, в его квартире на Фицрой-сквере, и проводила большую часть времени у Трильби, делая все, чтобы хоть немного отвлечь ее и развеселить, а также обратить ее мысли к богу и тем скрасить ее кончину.

У Трильби была особенная манера говорить «благодарю», — при этом она так смотрела на вас, что у каждого появлялось желание сделать для нее все что угодно, только бы еще раз увидеть этот взгляд и услышать ее благодарность. Она сохранила свою прежнюю своеобразную, забавную манеру говорить о разных разностях и могла многое порассказать о своих странствованиях, несмотря на то, что в памяти ее были необъяснимые провалы, которые, если бы они были заполнены, представляли бы собой захватывающий интерес!

Трильби никогда не уставала ни говорить, ни слушать о Билли; тема эта также никогда не утомляла миссис Багот — они без конца разговаривали о нем.

Затем следовали воспоминания детства. Однажды в одном из ящиков комода миссис Багот нашла выцветший дагерротип, изображавший женщину с таким нежным, прелестным лицом и кротким взглядом, что у миссис Багот занялось дыхание. Это была мать Трильби.

— Кто и кем была ваша мать, Трильби?

— Ах, бедная мама… — сказала Трильби, долго не отрывая взгляда от портрета. — О, она была гораздо красивее в жизни! Моя мать была когда-то служанкой в баре «Горцы Шотландии», на улице Рыбачий Рай, в Париже, — это такое место, где мужчины обычно стоя пьют и курят. Ей не повезло, не правда ли?

Мой отец горячо любил ее, хотя, конечно, она была ему неподходящей парой. Они поженились в посольстве на улице Сен-Оноре.

Родители моей матери были не венчаны. Мать ее была дочерью лодочника из местечка Лох Несс, около Друмнадрохита, но отцом ее был достопочтенный полковник Десмонд, связанный родственными узами со многими знатными фамилиями Англии и Ирландии. Он плохо обращался с бабушкой и с бедной моей мамой — со своей собственной дочкой! Он выгнал их! Не очень-то достопочтенно с его стороны, не так ли? Вот все, что я о нем знаю.

Затем она рассказала о своей семье, которая жила бы вполне счастливо, если бы не пристрастие отца к вину, о смерти своих родителей и маленького Жанно и так далее. Миссис Багот очень тронула и заинтересовала бесхитростная повесть Трильби, раскрывавшая многие необъяснимые черты характера этой удивительной женщины, которая, как выяснилось, приходилась (хотя и «с изнанки») родственницей не более не менее как самой герцогине Тауэрской!

С какой радостью эта милостивая и приветливая герцогиня прижала бы бедную Трильби к своей груди, если бы только об этом знала! Когда-то она проделала длинный путь от Парижа до Вены всего лишь для того, чтобы услышать ее пение. К несчастью, чета Свенгали тогда только что отбыла в Санкт-Петербург, и герцогиня совершила свое путешествие понапрасну!

Миссис Багот приносила много интересных книг и читала Трильби вслух: преподобного Комингса о приближающемся конце света и другие произведения столь же успокоительного характера для тех, кто вскоре покинет земную юдоль; не были забыты и «Странствующий Пилигрим», и разные нравоучительные истории, и многое еще.

Трильби из благодарности к миссис Багот слушала ее чтение с терпеливым вниманием. Время от времени слабая насмешливая улыбка озаряла ее лицо, и губы складывались сами собой, чтобы произнести: «О да, да!»

Затем миссис Багот, как бы в награду за столь примерную покорность, читала ей «Дэвида Копперфилда», а уж это было поистине дивным удовольствием!

Но самое большое удовольствие доставляло Трильби разглядывание набросков Джона Лича, его бытовые картинки из жизни Англии, так верно схваченные. Никогда раньше она не видала его рисунков, если не считать иногда попадавшихся ей в руки номеров журнала «Панч», случайно занесенных в парижскую студию. Трильби внимательно рассматривала их; они знакомили ее с разными сторонами английской жизни (которую она так любила) гораздо ярче, чем любая книга. Она без устали смеялась, и так приятно было слышать ее смех, будто она пела вокализ из «Impromptu» Шопена.

Как-то она сказала, и губы ее при этом задрожали:

— Я никак не могу понять, почему вы так чудесно ко мне относитесь. Надеюсь, вы не забыли, кто я и какова моя история. Надеюсь, вы не забыли, что я вовсе не высоконравственная, добропорядочная девушка!