— Видали ли вы старые туфли моего отца?

— Я не видел, старых туфель вашего отца.

Последовала пауза, а затем:

— Не видели ли вы старой шляпы моего отца?

— Я не видел старой шляпы вашего отца.

Потом кто-то сказал по-французски:

— Я нахожу, что у него красивая голова, у этого англичанина. А вы, Баризель?

— Но почему глаза у него как две плошки?

— Да потому что он англичанин!

— А почему у него рот, как у морской свинки, — два огромных зуба торчат спереди?

— Да потому что он англичанин.

— А почему у него спина такая прямая, будто он проглотил Вандомскую колонну еще со времен битвы под Аустерлицем?

— Да все потому, что он англичанин!

И так далее, пока все воображаемые недостатки внешности Маленького Билли не были перечислены. Затем:

— Папелар!

— Что?

— Мне хотелось бы знать, читает ли англичанин молитвы перед сном?

— Спроси-ка его!

— Сам спроси!

— Хотел бы я знать, есть ли у англичанина сестры, и если есть, сколько их, какого они возраста и пола.

— Спроси-ка его.

— Сам спроси!

— А я хотел бы услышать во всех подробностях историю первой любви англичанина, а также, каким образом он потерял свою невинность.

— Спроси-ка его! — и т. д. и т. д.

Маленький Билли, чувствуя, что является предметом этой беседы, стал несколько, нервничать. Вскоре с вопросом обратились прямо к нему.

— Скажите-ка, англичанин!

— Что? — отозвался Билли.

— Есть у вас сестра?

— Да.

— Она похожа на вас?

— Нет.

— Как жаль! А она читает на ночь молитвы?

Гневный огонек зажегся в глазах Маленького Билли, щеки его вспыхнули, и сия попытка вступить с ним в дружеские отношения и завязать первое знакомство была оставлена.

Вскоре Ламберт сказал:

— А не устроить ли нам «лестницу» англичанину?

Маленький Билли, заранее предупрежденный, хорошо знал, что это за испытание.

Новичка привязывали к лестнице и носили по двору, а если ему это было не по душе, то в придачу его поливали водой из насоса.

В следующий перерыв ему объяснили, что он должен покориться, и приготовили лестницу (ею пользовались чтобы доставать всякие предметы с высоких стеллажей, расположенных вдоль стен мастерской).

Маленький Билли улыбнулся подкупающей улыбкой и разрешил привязать себя с обезоруживающим добродушием, и потому они решили, что это вовсе не забавно, и сразу же отвязали его — таким образом, он не подвергся испытанию лестницей.

Таффи тоже избежал этого, но иным путем. Когда окружающие вознамерились подступиться к нему, он схватил первого же попавшегося из них и, размахивая им, как палицей, сокрушил столько студентов и заодно столько мольбертов, рисовальных досок и устроил такое ужасающее побоище, что все в мастерской возопили хором: «Мир! Мир!»

Затем Таффи проделал удивительнейшие, силовые трюки, показав себя при этом таким геркулесом, что память о нем жила в студии Карреля много лет, — он превратился в легенду, сказание, миф! И теперь еще говорят (там, где кое-что сохранилось от традиций Латинского квартала), что э тот человек гигантского роста швырял, бывало, по студии старосту и натурщиков, как бильярдные шары, пуская в ход одну левую руку!

Но вернемся к Маленькому Билли. Как только пробило двенадцать часов дня, появились пирожные и пунш (они выглядели превкусно), и все пришли в прекрасное настроение.

Пирожные были трех сортов — ромовые бабы, бисквиты и трубочки с кремом, по три су за штуку. Нет лучших пирожных во всей Франции, нет таких и в Латинском квартале, где они не хуже, чем в других местах; насколько я знаю, нет лучших пирожных во всем мире! Начинать следует с мадленов — жирных и тяжеловатых бисквитов, потом перейти к трубочкам с кремом, а заканчивать саваренами, круглыми, как бублики, воздушными и насквозь пропитанными ромом. Затем следует, безусловно, остановиться.

Пунш был очень теплым, очень сладким и ничуть не крепким.

На средину мастерской вытащили помост для натуры, на него поставили стул для Маленького Билли, который проявил себя перед этим как весьма любезный и гостеприимный хозяин. Сначала он угостил старосту, а потом и всех остальных, включая натурщика.

Наконец, как раз в ту минуту, когда он собирался угоститься сам, его попросили спеть какую-нибудь английскую песню. После некоторых уговоров он спел песенку про веселого испанского кабальеро, который отправился петь серенаду своей возлюбленной (и про веревочную лестницу, и про пару чужих мужских перчаток, обнаруженных веселым кабальеро, когда он наконец забрался к своей возлюбленной в спальню), — песенка была весьма незатейливая, но самая комичная из всех, что он знал. Состояла она из четырех куплетов, и каждый из них тянулся довольно долго. Для французских слушателей она звучала совсем не комично, тем более что Маленькому Билли не очень-то удавались шутливые песенки даже с точки зрения английской аудитории.

Все же после каждого куплета ему бурно аплодировали. Когда он кончил петь, его спросили, уверен ли он, что спел все целиком, ничего не пропустив, и выразили свое глубокое сожаление, когда он ответил утвердительно, а затем все студенты, один за другим, сидя верхом на стуле и держась за спинку обеими руками, промчались галопом с самым серьезным видом вокруг трона, на котором восседал Маленький Билли. Это была самая странная из всех виденных им процессий и так насмешила его, что он смеялся до слез и не смог уже ничего ни выпить, ни съесть.

Затем он снова обнес всех пуншем и пирожными и взялся уже сам за стакан, но в это время Папелар сказал:

— Не знаю, как все остальные, но лично я нахожу, что в голосе у англичанина есть что-то благородное и симпатичное, что-то трогательное, что-то такое…

Бушарди подхватил:

— Да, да, что-то такое! Вот именно! Не правда ли, друзья? Папелар подобрал удачное словцо, чтобы описать голос англичанина. Умница этот Папелар!

Хор голосов отозвался:

— Правильно, правильно! У него талант к правильным определениям, у Папелара! А ну-ка, англичанин! Повторите-ка эту красивую песню! Мы все просим вас об этом.

Маленький Билли охотно согласился и имел еще больший успех, а они снова промчались галопом вокруг него, но уже в другую сторону и гораздо быстрее. Маленький Билли захлебнулся от смеха, он хохотал до слез!

Тогда Дюбоск сказал:

— Я нахожу, что в английской музыке есть нечто пленительное и волнующее, нечто захватывающее. А вы, Бушарди?

— Ну еще бы, — оживился Бушарди, — но меня больше всего восхищают слова — в них есть страсть и романтика: «О, эти перчатки, эти перчатки — они вовсе не мои!» Мне непонятен смысл песни, но мне страшно нравится в ней что-то такое!.. Просим вас, англичанин, еще разок — все четыре куплета.

И он пропел песню в третий раз, все четыре куплета, пока они неторопливо пили, ели и курили, поглядывая друг на друга и покачивая головами в знак одобрения, особенно в некоторых местах: «Как хорошо! Прекрасно!», «Ах, как удачно!», «Восторг!», «Великолепно» — и т. д. и т. д. Ибо, воодушевленный успехом и стараясь изо всех сил, он превзошел самого себя, желая подчеркнуть жестами и интонациями весь комизм песенки, невзирая на то, что ни один из его слушателей и понятия не имел, о чем, собственно, он поет.

Это было очень жалкое зрелище.

И только пропев песенку в четвертый раз, он наконец догадался, что все это было шуткой, объектом которой был он сам, и что от роскошного пиршества ему не досталось ни крошки, ни капли.

Старая басня о вороне и лисице! Но надо отдать ему справедливость — он хохотал от души вместе со всеми остальными, как если б сам был в восторге от этой шутки, а когда человек относится к шуткам подобным образом, вскоре над ним перестают смеяться и оставляют в покое раз и навсегда. Это почти столь же выгодно, как и обладать таким же ростом, как Таффи, у которого голубые глаза мгновенно загорались гневом.