Такое сопоставление объясняет не столько план «Мертвых душ», сколько причину его неудачи. Данте смог гениально выразить идею возрождения нравственно погибших людей в тех формах поэтического иносказания, которые были порождены эпохой перехода от средневековья к Возрождению. Средствами же реалистического искусства XIX века выразить идею нравственного обновления общества было совершенно невозможно, поскольку эта идея противоречила реальному ходу жизни. Морализаторские устремления великого писателя оказались в кричащем и непримиримом противоречии с требованиями реалистического творчества. Это противоречие надломило творческие силы писателя.
Гоголевская вера в возможность возрождения дворянского общества имела прежде всего религиозно — нравственные основания. Они составляют один из важнейших мотивов «Портрета» (обеих редакций). Они выражены и в тексте первого тома «Мертвых душ». Гоголь прямо указывает здесь, что есть страсти, которые «ведутся» «высшими начертаниями»; они «вызваны» «для неведомого человеком блага» и им «суждено совершить» «земное великое поприще». Это относится не только к прекрасным, но и к низким страстям. «И, может быть, в сем же самом Чичикове страсть, его влекущая, уже не от него, и в холодном его существовании заключено то, что потом повергнет в прах и на колени человека пред мудростью небес» (Г, VI, 242). Потом — в последующих частях «Мертвых душ» — должна была быть раскрыта эта тема «воскресения» Чичикова; возродиться к новой, человеческой жизни должен был и Плюшкин. В «Переписке» Гоголь печатает отрывок из письма к поэту H. М. Языкову, датированный 1844 годом: «Воззови, в виде лирического сильного воззвания, к прекрасному, но дремлющему человеку… О, если б ты мог сказать ему то, что должен сказать мой Плюшкин, если доберусь до третьего тома „Мертвых душ“!» (Г, VIII, 280). По свидетельству некоторых мемуаристов, судьба Чичикова и Плюшкина ждала и других героев первого тома поэмы.
Осенью 1839 года, когда еще не был закончен первый том «Мертвых душ», Гоголь приезжает в Россию и проводит здесь около девяти месяцев. Именно в это время складывалось и оформлялось славянофильское движение. Гоголь никогда не принимал полностью славянофильские теории и программы, а многие славянофилы в конце 40–х годов весьма критически относились к нравственной проповеди Гоголя, выраженной в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Но славянофильские представления о национальности не как о продукте социально — исторического развития, а как о сумме постоянных, «извечных» свойств, всегда равных самим себе, оказали несомненное влияние на Гоголя.
Гоголь прерывает лирическое рассуждение о том, почему в герои не взят добродетельный человек, чтобы сказать читателю: «Но… может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе небранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, как чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения. И мертвыми покажутся пред ними все добродетельные люди других племен, как мертва книга пред живым словом! Подымутся русские движения… и увидят, как глубоко заронилось в славянскую природу то, что скользнуло только по природе других народов…» (Г, VI, 223).
Это — несомненный отзвук славянофильских теорий, которые произвели серьезное впечатление на Гоголя уже в первый его приезд из‑за границы в Россию (1839–1840). Как бы подводя итоги своего пребывания в России, он писал С. Т. Аксакову (28 декабря 1840 года): «В моем приезде к вам, которого значения я даже не понимал в начале, заключалось много, много для меня. Да, чувство любви к России, слышу, во мне сильно. Многое, что казалось мне прежде неприятно и невыносимо, теперь мне кажется опустившимся в свою ничтожность и незначительность, и я дивлюсь, ровный и спокойный, как я мог их когда‑либо принимать близко к сердцу» (Г, XI, 323).
Гоголя увлекала мысль славянофилов, что русскому народу чужда вражда сословий и классов, раздирающая западный мир, что чувство любви и братского единения заложено в самой природе национального русского характера. Гоголя совершенно не интересовали политические выводы из этой идеи, которые делали сами славянофилы. Герцен был безусловно прав, утверждая, что «Гоголь никогда не принадлежал ни к какой партии».[560] Из признания особой славянской природы русского духа Гоголь сделал не политические, а нравственные выводы. Эта идея привлекла его как новая опора для его веры в возможность нравственного возрождения общества.
Сама способность русского человека к возрождению, каким бы низким ни было его моральное падение, оказывается теперь уже не только проявлением «мудрости небес»; эта способность теперь рассматривается и как выражение особой природы русского характера. По представлениям Гоголя, сословная сущность помещика и чиновника подавляет, вытесняет, уродует их человеческую природу, но при всем этом в них может всё же сохраниться крупица человеческого чувства. Она и является залогом будущего нравственного обновления.
Этим определяется двойная функция лирических отступлений в первом томе гоголевской поэмы: они создают образ народа, противостоящий миру мертвых душ, и в то же время они призваны перевернуть эти души, нравственно обновить и переродить людей, погрязших в ничтожной и пошлой жизни.
В первом томе «Мертвых душ» Гоголь не указывает на связь между славянской природой русского духа и способностью русского человека к возрождению. Будущему «воскресению» Чичикова здесь еще намеренно придается какая‑то таинственность. «И еще тайна, почему сей образ предстал в ныне являющейся на свет поэме» (Г, VI, 242). Эта «тайна», по выражению художника, объясняется, если обратиться ко второй редакции «Тараса Бульбы», которая создавалась одновременно с завершением первого тома поэмы. Здесь в знаменитой речи главного героя о русском товариществе прямо говорится, что даже «у последнего подлюки, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже и в поклонничестве, есть и у того, братцы, крупица русского чувства. И проснется оно когда‑нибудь, и ударится он, горемычный, об полы руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело» (Г, II, 134). В последующих частях поэмы «воскресение» Чичикова призвано было художественно выразить это высокое свойство русского чувства.
Гоголевская вера в возможность обновления общества, обогащенная идеей об особой «славянской природе» русского народа, получила, таким образом, кроме религиозно — нравственного основания, еще и национальноисторическую мотивировку в духе славянофильских идей.
Сохранившиеся главы второго тома «Мертвых душ» свидетельствуют о том, какой титанической была борьба противоположных стихий в Гоголе — борьба между отвлеченными морализаторскими устремлениями и реалистическим методом великого писателя. Всё лучшее в них связано с победами реализма. Всё слабое — выражение гоголевского морализаторства. На это впервые указал Н. Г. Чернышевский в подробном примечании к первой главе «Очерков гоголевского периода русской литературы».[561] Творческая история «Мертвых душ» и сохранившиеся главы второго тома подробно проанализированы в новейших работах советских исследователей Гоголя.
Во втором томе «Мертвых душ» Гоголь от показа Руси «с одной стороны» в ее «пошлости» обратился к «показу Руси и человека, пришедших в движение».[562] Как это впервые было замечено В. А. Десницким, такая задача не могла быть осуществлена тем методом остро сатирического изображения нравов, которым Гоголь пользовался в первом томе «Мертвых душ».
Стремясь нарисовать «характеры значительнее прежних», войти глубже «в высшее значение жизни, нами опошленной, обнаружив видней русского человека не с одной какой‑либо стороны» (Г, XIV, 152), Гоголь воспользовался во втором томе «Мертвых душ» некоторыми сторонами художественного метода Пушкина и писателей «натуральной школы» 40–х годов. Он попытался обрисовать психологически более сложные характеры, не остающиеся неподвижными на всем протяжении рассказа, но способные к изменению и духовному росту (Тентетников, образ которого близок к образам «лишних людей» в романах Тургенева и Гончарова). Во втором томе появляются картины повседневной жизни дворянской усадьбы, картины полевых работ и рыбной ловли, лирические пейзажные зарисовки, насыщенные авторским «настроением» и как бы предвосхищающие тургеневские пейзажи, возникает необычный для Гоголя 30–х годов интерес к анализу сложных душевных движений и идеологических споров. Меняются типы героев, привлекающих к себе преимущественное внимание романиста: на месте прежних «ничтожных» героев оказываются натуры, отклонившиеся с прежнего пути, ошибающиеся, но ищущие — натуры, испорченные влиянием среды, но сохранившие в глубине души здоровое начало и способные к возрождению. Рядом с подобными характерами и эпизодами, нарисованными в более мягкой манере, сохраняются и резко сатирически очерченные типы и эпизоды, при обрисовке которых гоголевская экспрессия достигает порою большой силы (полковник Кочкарев). В заключительной главе, в речи генерал — губернатора религиозно — моралистические идеи, характерные для Гоголя второй половины 40–х годов, сливаются с гневным, протестующим чувством, с взволнованным авторским лиризмом, напоминающим лучшие места первого тома «Мертвых душ». Так борьба между суровым реализмом Гоголя и свойственной ему тенденцией к отвлеченному морализаторству проявляется во втором томе поэмы с новой силой, становясь источником тех неразрешимых художественных и идейных противоречий, которые сделали невозможным завершение второго тома.
