Сначала чиновники рассуждают о том, какие опасности таит в себе переселение такого большого количества крепостных, как справится Чичиков с этой трудной задачей. Высказывается предположение, что мужики разбегутся из‑за трудностей, с которыми они неизбежно встретятся на новом месте. Эти опасения опровергаются ссылкой на русский характер. «Русский человек способен ко всему и привыкает ко всякому климату» (Г, VI, 154).
Возникает новое соображение: хорошего человека не продаст помещик. Мужик Чичикова — вор и пьяница в последней степени, праздно- шатайка и буйного поведения, а эти качества могут только усиливаться в результате переселения. Среди чиновников, принимавших активное участие в этих толках, были люди опытные и рассудительные; они ссылались на испытанные способы управления мужиками: держать их в ежовых рукавицах и не скупиться на зуботычины и подзатыльники. В связи с этим возникла даже проблема: какой именно управляющий нужен Чичикову и где его найти.
Но «многие сильно входили в положение Чичикова, и трудность переселения такого огромного количества крестьян их чрезвычайно устрашала; стали сильно опасаться, чтобы не произошло даже бунта между таким беспокойным народом, каковы крестьяне Чичикова» (155).
Это опасение бунта, хотя и высказанное в связи с трудностями переселения, сразу переводит всё обсуждение в более широкий и общий план: о средствах и формах управления. По этому вопросу первое суждение, естественно, высказывает полицмейстер: он верит в силу власти; он «заметил, что бунта нечего опасаться, что в отвращение его существует власть капитан — исправника, что капитан — исправник, хоть сам и не езди, а пошли только на место себя один картуз свой, то один этот картуз погонит крестьян до самого места их жительства» (155).
Но никто из чиновников не поддержал точку зрения полицмейстера и его ссылка на могущество власти капитан — исправника не прекратила толков, связанных с опасениями бунта. «Многие предложили свои мнения насчет того, как искоренить буйный дух, обуревавший крестьян Чичикова. Мнения были всякого рода: были такие, которые уже чересчур отзывались военною жестокостью и строгостию, едва ли не излишнею; были, однако же, и такие, которые дышали кротостию» (155–156).
Кротостью дышало мнение только одного человека — почтмейстера. Он — самый бесстрашный среди чиновников; он сохранял спокойствие и даже не похудел, когда испуг всех остальных достиг крайней степени; кроткие пожелания ни у кого не вызвали сочувствия; на них так же не обратили внимания, как на оптимистические уверения градоначальника, что бунта нечего опасаться. А точка зрения сторонников военной жестокости и строгости подвергается дальнейшему исследованию.
Когда город был взволнован слухами, а чиновники оказались в состоянии крайнего испуга и начали мысленно перебирать, что собственно может привлечь внимание нового генерал — губернатора, они вспомнили, между прочим, и недавно случившееся происшествие: как «казенные крестьяне сельца Вшивая — спесь, соединившись с таковыми же крестьянами сельца Боровки, Задирайлово — тож, снесли с лица земли будто бы земскую полицию, в лице заседателя, какого‑то Дробяжкина…» (194).
Происшествие это не такого рода, чтобы автор мог подробно рассказать о нем: цензурные условия вынуждали его прибегнуть к скороговорке, но суть дела становится всё же ясной читателю. Речь идет как будто о том, что казенные крестьяне убили какого‑то заседателя Дробяжкина. Но, оказывается, они снесли с лица земли… земскую полицию; это уже не простое убийство какого‑то Дробяжкина, а бунт, и бунт серьезный, если в нем участвовали три деревни. Чтобы дать понять это читателю, Гоголь пишет: «… земскую полицию нашли на дороге, мундир или сертук на земской полиции был хуже тряпки, а уж физиогномии и распознать нельзя было» (194).
Точно так же Гоголь передает и причины бунта. Он как будто говорит о реальных мотивах убийства заседателя Дробяжкина, но автор рассказывает о них так неуверенно, точно он сам сомневается в том, что он пишет; кроме того, автор употребляет при этом такие понятия и выражения, которые явно не идут к делу. Говорили, пишет Гоголь, «что будто земская полиция, т. е. заседатель Дробяжкин, повадился уж чересчур часто ездить в их деревню, что, в иных случаях, стоит повальной горячки, а причина‑де та, что земская полиция, имея кое — какие слабости со стороны сердечной, приглядывался на баб и деревенских девок. Наверное, впрочем, неизвестно, хотя в показаниях крестьяне выразились прямо, что земская полиция был‑де блудлив, как кошка, и что уже не раз они его оберегали и один раз даже выгнали нагишом из какой‑то избы, куда он было забрался». И далее: «Но дело было темно» (194).
Несомненно в этом эпизоде только одно: что три деревни соединились и снесли с лица земскую полицию, которая чинила «несправедливые притеснения мужикам» (194).
Несправедливые притеснения. Вот причина взрыва. Вот что порождает крестьянские бунты. Но это уже большая социально — политическая проблема. И чтобы выразить ее общественное и государственное значение, Гоголь вводит в свою поэму повесть о капитане Копейкине.
Повесть эту рассказывает почтмейстер; это не могло не сказаться на ее стиле: почтмейстер — человек, не лишенный воображения; он может себе представить обстановку действия, которую он по — своему весьма выразительно живописует; он сочувствует капитану Копейкину — человеку из своей или близкой ему среды, но в то же время раболепствует перед высшим начальством. Автор великолепно использует речевую манеру рассказчика, его непрерывные повторения некоторых вводных слов и выражений, чтобы придать повествованию форму сказа, весьма индивидуализированную и тем не менее тесно связанную с общим стилем и тоном всей поэмы. Всё это создает особый колорит и очень ярко выражает подлинный внутренний смысл повести о капитане Копейкине.
Почтмейстер заявляет, что история капитана Копейкина, если ее рассказать, «выйдет презанимательная для какого‑нибудь писателя, в некотором роде, целая поэма» (199). И рассказывается она. для того, чтобы окончательно растолковать читателю, что порождает и крестьянские бунты, и разбойничьи шайки, состоящие из тех же крестьян, но только беглых.
Повесть о капитане Копейкине — это прежде всего повесть о попранной справедливости. Несправедливо уже то, что после кампании двенадцатого года «не сделано было насчет раненых никаких, знаете, эдаких распоряжений; этот какой‑нибудь инвалидный капитал был уже заведен, можете представить себе, в некотором роде, гораздо после». Капитан Ко- пейкин не мог работать без правой руки, да и содержать его было некому. Он «решился отправиться, судырь мой, в Петербург, чтобы просить государя, не будет ли какой монаршей милости». Но в Петербурге, куда «дотащился он кое‑как», ждала его новая несправедливость. В Петербурге— ослепительная роскошь; царская столица — «сказочная Шехере- зада», «Семирамида». «Идешь по улице, а уж нос твой так и слышит, что пахнет тысячами». А Копейкин, хоть он и оказал услуги отечеству, вынужден ютиться в «трактире, за рубль в сутки» (200).
Третья несправедливость ждала его у министра. В первый раз министр велел «понаведаться на днях», и Копейкин вышел от него чуть не в восторге. «Одно то, что удостоился аудиенции, так сказать, с первостатейным вельможею; а другое то, что вот теперь, наконец, решится, в некотором роде, насчет пенсиона» (202). Из этого очевидно, что капитан Копейкин был человек вполне благонамеренный. Он так безусловно верил в начальство, что на радостях даже кутнул. Но никакого пенсиона он не получил, а его настойчивые просьбы привели только к тому, что фельдъегерь препроводил его на место жительства.
На этом, собственно, заканчивается история о том, как капитан Копейкин добивался заслуженного пенсиона и с какими несправедливостями он столкнулся. Но «тут‑то, — по словам почтмейстера, — и начинается, можно сказать, нить, завязка романа» (205).
Повесть о капитане Копейкине могла бы перерасти в роман о кровавом возмездии, как неизбежном результате попранной справедливости.
