С излюбленной Вельтманом «сказовой» манерой тесно связан особый склад его юмора. Романы Вельтмана подчеркнуто ироничны. Автор всё время как бы «играет» с читателем, которому он не дает настроиться на серьезный лад, неожиданно разрывая нить рассказа, вводя в его ткань самые неожиданные и откровенно неправдоподобные, фантастически — гро- тескные хитросплетения. Столь же прихотливо отношение Вельтмана — романиста и к своим героям. Серьезный и обстоятельный, чуть иронический рассказ об их повседневном быте, их переживаниях и судьбе многократно сменяется в романах Вельтмана откровенной насмешкой, элементами пародии и автопародии.

г

Ироническое отношение Вельтмана к традиционным литературным догмам, свойственные ему сатирические мотивы и вкус к реальному русскому быту, прекрасное знание стихии живого разговорного языка, ощущение национального и бытового колорита, остроумие, богатая и изобретательная фантазия — все эти черты дарования романиста завоевали ему в 30–е годы успех у читателей и критики. На фоне плоских, безжизненнодидактических произведений Булгарина и других «нравственно — сатирических» романистов, проникнутых догматической казенной моралью, романы Вельтмана с их живой и остроумной, иронической манерой рассказа естественно вызывали к себе сочувствие передового читателя. Уже самые ирония и остроумие Вельтмана воспринимались в эти годы как отражение его идейной независимости, как своеобразный дерзкий вызов писателя старым идейным и литературным догмам. Этим объясняется высокая оценка, которую неизменно давал Вельтману Белинский в 30–е годы, хотя уже в это время такие романы Вельтмана, как «Виргиния» и «Сердце и думка», вызвали его серьезные критические замечания.

В 40–е годы талант Вельтмана значительно вырос по сравнению с предыдущим десятилетием. В это время Вельтман создает лучшие свои романы— «Новый Емеля» и «Саломея» (1846–1848; отдельное издание — 1848; это был первый роман из цикла «Приключения, почерпнутые из моря житейского»). Однако, хотя Белинский при появлении каждого из этих романов высоко оценил их, отметив их значительные литературные достоинства, слава Вельтмана в это время уже не могла сравниться с его славой 30–х годов. Успех «Героя нашего времени» и «Мертвых душ», появление повестей Достоевского, Герцена, Тургенева, Григоровича и других писателей гоголевской школы нанесли удар популярности Вельт- мана — романиста. Рядом с глубокими по социальной проблематике и психологической обрисовке характеров произведениями писателей гоголевского направления иронически — фантастические романы Вельтмана воспринимались не как явления живой и передовой литературы, а как отголосок архаической, исторически отживающей литературной традиции. Появление «Саломеи» и выход отдельного издания этого романа еще привлекли внимание критики. Но следующие романы Вельтмана из цикла «Приключения, почерпнутые из моря житейского» — «Чудодей» (1849–1856), «Воспитанница Сара» (1862) и «Счастье — несчастье» (1863) прошли почти незамеченными. Самое имя Вельтмана в 50–60–е годы оказалось полузабытым.

И то, что Вельтману — ромаписту довелось пережить свою славу, и то, что его ромнаны 40–х годов, давшие ему литературное имя, не имели того успеха у читателя, какой имели более слабые романы 30–х годов, было явлением закономерным. Идейный горизонт Вельтмана оказался достаточно свободным и широким для того, чтобы уже в молодые годы он мог без особого труда почувствовать узость традиционных схем карамзинской сентиментально — психологической повести или «нравственно — сатирического» романа. Однако, отталкиваясь от традиций романа XVIII и начала

XIX века, Вельтман смог им противопоставить лишь свое более свободное и независимое, ироническое отношение к этим традициям. Лермонтов, Гоголь и последующие русские романисты, отказавшись от следования традиционным схемам и приемам авантюрно — занимательной романистики, пришли к выводу о том, что для выражения общественных условий русской жизни доляшы быть найдены новые герои и новые сюжеты, соответствующие духу общественной жизни и ее законам. Вельтман же, шутливо — иронически относясь к приемам авантюрной романистики и высмеивая их, сам тем не менее продолжал следовать этим схемам. Ирония автора, отдельные живые образы, верные бытовые мотивы и сатирические эпизоды не разрывают условной и традиционной авантюрной схемы, ко торая, в конечном счете, в несколько обновленном и усложненном виде всё же сохраняет свое господствующее положение в романах Вельтмана. Как и произведения других романистов 30–х годов, они лишены единого разивающегося жизненно — типического и художественно выразительного сюжета и распадаются на ряд пестрых бытовых, авантюрных, условнофантастических или «сказовых» эпизодов.

Наиболее интересный, сохранивший свое значение для современного читателя роман Вельтмана — «Саломея». Для своей излюбленной формы авантюрного повествования, изобилующего неожиданностями, фантастическими сцеплениями событий, столкновениями различных характеров и судеб, Вельтман нашел здесь реальную, бытовую мотивировку. Центральным сюжетным узлом романа он сделал историю похождений бывшего офицера, «героя бывалых времен», игрока и авантюриста Дмитриц- кого и его возлюбленной, гордой и мстительной Саломеи, которую с Дмит- рицким соединяет сложное чувство любви — ненависти. Несмотря на то, что в «Саломее», так же как в других произведениях Вельтмана, роман, по определению Белинского, «смешан с сказкою, невероятное с вероятным, невозможное с возможным» (X, 348), автор не мог остаться в стороне от влияния Гоголя, «физиологического» очерка и реалистической повествовательной прозы 40–х годов. Отсюда идет пристальное внимание Вельтмана к реальному московскому и провинциальному быту, «изображение купеческих, мещанских и простонародных нравов», в чем Белинский усматривал наиболее сильную сторону «Саломеи» (X, 349). Несмотря на родственное славянофильским идеям пристрастие Вельтмана к старине, на его желание «доказать превосходство старинных нравов перед нынешними» (X, 43), широкая, хотя и несколько калейдоскопическая по своему характеру панорама жизни всех слоев общества, нарисованная в романе, отчетливо свидетельствует о крушении патриархальных устоев и пробуждении в русском обществе 30–40–х годов чувства личности. Недаром сам автор в предисловии к отдельному изданию «Саломеи» писал, что его роман — «не собрание» сложившихся и определившихся «типов разных слоев общества», а, напротив, …очерки и характеры неопределенных личностей, резко отделяющихся от общества своею нравственною и физическою наружностию, странностями и даже безобразием».[391] Сказавшийся в «Саломее» интерес к анализу сложных душевных коллизий и лиц с неопределенным характером, жизнь которых, по выражению автора, «не могла иначе идти, как не через невероятные мытарства»,[392] явился своеобразным отражением переходного характера эпохи. По тонкому наблюдению современного исследователя, изображение сложных, раздвоенных характеров Дмитрицкого и Саломеи и их «больной» страсти, несмотря на скованность и ограниченность психологического мастерства Вельтмана, предвещает до некоторой степени более глубокую обрисовку аналогичных раздвоенных характеров и страстей в романах Достоевского.[393] Последний, как мы знаем из воспоминаний его младшего брата, ценил Вельтмана. Он зачитывался в юношеские годы романом Вельтмана «Сердце и думка»,[394] где в условно — романтической, фантастической форме изображена психология молодой девушки, чувства и разум которой враждебно сталкиваются между собой. Борьба между «сердцем» и «думкой» этой героини Вельтмана, параллельное изображение жизни двух ее пси хологических «двойников» должны были (несмотря на несходство романтического художественного метода Вельтмана с позднейшим реализмом Достоевского) произвести сильное впечатление на творческое воображение будущего писателя, в романах которого тема «двойников», трактованная Вельтманом в духе романтической иронии, получила социально и психологически углубленную трагическую интерпретацию.