— Настроение тяжелое, капитан.

Капитан, казалось, не слышал. Думая о своем, он шагал взад и вперед, шаг за шагом. Овчаренко помолчал и добавил отчетливо и негромко:

— Надо решать, Николай Николаевич.

— Решать нечего, — сказал капитан, — все совершенно ясно.

Я понял, что продолжается спор, начатый раньше, когда меня еще не было в рубке. Казалось, спор опять оборвался. Очень деловым, равнодушным тоном Овчаренко спросил:

— Есть что-нибудь новое?

Капитан протянул ему радиограмму. Овчаренко прочел и кивнул головой. Они помолчали оба, и капитан, сделав еще один рейс по рубке, шел обратно, когда Овчаренко шагнул и стал перед ним. Теперь они стояли друг против друга, оба спокойные и оба настороже.

— Ты неправ, Николай Николаевич, — мягко заговорил Овчаренко. — Если ты подумаешь, ты сам согласишься со мной. В этом вопросе я, может быть, даже более компетентен, чем ты, и ты должен поверить мне. Ведь это вопрос политико-морального состояния…

— Это вопрос практики судовождения, — резко перебил капитан. — Я решаю задачу исключительной сложности, я отвечаю за судно и за каждого человека. Я не могу рисковать, ослабляя работоспособность команды.

— Хуже, чем сейчас, она не будет. Пойди в столовую, поговори с матросами.

— Хорошо, — буркнул капитан, поправил фуражку, повернулся и вышел из рубки.

Овчаренко вышел за ним, а за Овчаренко вышел и я, стараясь не обращать на себя внимание Бабина. Я боялся, что Бабин прикажет мне остаться в рубке.

Мы спустились по трапу, переждали, пока с палубы схлынет вода, и, держась за поручни, прошли в столовую. Мы еще слышали общий громкий разговор, но он тотчас же смолк при появлении капитана. Все молчали, и все на него смотрели, а он протиснулся за стол, снял фуражку и оглядел всех.

— В чем дело, товарищи? — спросил он. — Говорят, что у команды несколько нездоровое настроение? Я не совсем понимаю. Вы шторма испугались, что ли?

Мне кажется, что никто не ждал так прямо поставленного вопроса. Я видел, как ребята мялись и переглядывались, и мне кажется — каждый надеялся, что начнет другой. Потом взгляды всех обратились на Свистунова. Видимо, ему, как самому старшему, следовало говорить первому. Он откашлялся и заговорил.

— Вроде как бы побаиваемся, Николай Николаевич, — сказал он, откашлялся и замолчал.

— Ну? — удивился капитан. — Вы что же — больше как при трех баллах не приучены плавать? — Смешок прошел по столовой. Казалось, настроение менялось. Очень уж уверен, спокоен и весел был Студенцов. — Я, по совести говоря, — продолжал он, — думал всегда, что шторм — команде отдых, вроде бы санаторный режим. Оказывается, все не так. Гадалка вам нагадала, что ли, или это у вас на почве переутомления? Получается интересно: вот новичок, Слюсарев, ничего, живет — не боится, а вы, старые трескоеды, волны испугались.

Мою фамилию называть не следовало. Капитан понял это сразу и на долю секунды потерял уверенность, и все это почувствовали и еще больше уверились, что дело не чисто. Опять никто не смотрел капитану в глаза, и опять все выжидающе смотрели на Свистунова. Свистунов вежливо кашлянул и сделал очередной ход.

— Ребята беспокоятся, Николай Николаевич, — сказал он, — по поводу разной такой ерунды. Может быть, если бы вы разъяснение сделали… — Он кашлянул и затем вежливо опустил глаза и пожевал губами.

— Что же можно разъяснять насчет ерунды? — попытался пошутить капитан.

Все молчали. Потом вдруг мрачно пробасил Полтора Семена:

— Почему Мацейс и Шкебин удрали как раз перед штормом, а?

Уже после того, как он сказал это, он встал во весь свой огромный рост, молча постоял и, засмущавшись, сел снова. Но самое важное было сказано. Теперь захотели говорить все.

— Почему нельзя смотреть кино? — спрашивали из одного угла. — Почему нельзя помыться в бане?

— Почему нельзя сидеть в кубрике?

— Почему Слюсарева забрали в рубку? При такой волне разве вы поставили бы сопляка к штурвалу!

— Что ж, мы не понимаем, что ли!

Потом пошли предположения:

— Может, машина испортилась?

— Может, мало ли какой непорядок?..

Матросы переговаривались друг с другом, и в общем гуле голосов выделялись только два слова: «почему» и «может». Потом курносый, розовый, как поросенок, Балбуцкий вскочил и крикнул взволнованно и громко:

— Может, на тральщике бомба подложена, и все мы сию минуту взлетим на воздух!..

Сразу все замолчали. Эта нелепая мысль, в которой каждому было стыдно признаться, сидела у всех в голове. Сейчас, когда она была высказана, все в упор смотрели на капитана и ждали. И, глядя в глаза, направленные на него, капитан почувствовал готовую разразиться панику и посмотрел на Овчаренко, и Овчаренко ответил ему убежденным, спокойным взглядом. Капитан просел рукой по голове. Волна обрушилась на палубу — мы слышали, как она ударила в стену столовой, и капитан стукнул ладонью по столу.

— Ладно, — сказал он, — ладно, товарищи, давайте поговорим всерьез.

Сразу у всех изменились лица. Все стали серьезными и внимательными, и кто-то зло цыкнул на Балбуцкого, продолжавшего еще волноваться. Испуганно оглянувшись, затих и он, и капитан начал:

— С бомбами это, разумеется ерунда, — крикнул он Балбуцкому, — но положение, вообще говоря, у нас серьезное. Мацейс и Шкебин бежали недаром. Это верно. Если помните, они участвовали в приемке. Они брали 89- й с заграничной верфи. Так вот, выясняется, что тральщик построен вредительски, что метацентр рассчитан неверно.

Самое главное было сказано, но по-прежнему команда не спускала глаз с капитана, и все сидели по-прежнему не шевелясь.

— Суть заключается в том, — медленно продолжал капитан, — что в штормовых условиях тральщик может опрокинуться. По расчетам строителей, это так и должно было быть. Но вот я второй час приглядываюсь к судну. Пока нас кладет не сильно, размахи качки нормальны, и при хорошем правеже рулем совсем не кладет. Вот сейчас Бабин сам на руле, и, по-моему, мы идем неплохо. Довольно ровно идем.

Он замолчал. Казалось, все, как один человек, прислушивались к ходу судна. Волна ударяла в нос, переборки столовой наклонялись то в одну, то в другую сторону. Страшная была качка, и свист и грохот, и гребни волн, сорванные ветром, бились в стекла иллюминаторов, но в шуме урагана, в качке была размеренность и монотонность, и она успокаивала, потому что моряки знают: опасность наступает, когда судно теряет ритм, когда, накренившись, оно долго не может выпрямиться, когда каждый следующий удар волны звучит иначе и размах качки больше.

— Да, — задумчиво сказал капитан, — довольно ровно идем, — и продолжал спокойно, как бы рассуждая с самим собой: — В чем же тут может быть дело? Я думал об этом все время и пришел к следующему выводу: ясно, что грубой ошибки при постройке допустить не могли. Какая бы сволочь ни принимала судно, все равно явную ошибку они вынуждены были бы обнаружить. Значит, ошибка очень маленькая, очень незначительная ошибка. Такая, которая бы не сразу сказалась. Ну вот, а если так — значит, нужен не такой уж большой груз в трюме, чтобы ее уравновесить, чтобы центр тяжести оказался на месте. Я и думаю, что дело, видимо, в том, что трюм у нас почти полон рыбой.

Он помолчал и обвел всех глазами, словно проверяя, все ли усвоили его мысль. Все слушали внимательно, как слушают где-нибудь на берегу очень интересную лекцию, и трудно было поверить, что речь шла о том, доживут ли все здесь собравшиеся до завтра или пойдут через десять минут кормить рыбу на дно Баренцева моря.

— Вот, — сказал капитан, — что мне дает основание в данный момент считать, что непосредственная опасность пока нам не угрожает. Однако теперь вам будут понятны мои распоряжения. Поскольку опасность все-таки есть, и, я бы сказал, большая… Вот, пожалуй, и всё. Еще частный вопрос: не подозревайте Слюсарева и не злитесь на него. Благодаря ему мы их чуть-чуть не поймали. Молчал же он по категорическому моему приказанию.

Капитан кончил и сел. Как всегда после конца доклада, некоторое время все молчали, потом в задних рядах поднялась рука.