На днях думаю вернуться в Ленинград. В Мурманске останавливаться не хочу. Но если вы в это время будете стоять в порту, первым делом, конечно, приду повидать вас. Передайте, пожалуйста, мой горячий привет всем товарищам. Если будут спрашивать обо мне, объясните, что я, по-видимому, заболел надолго. Еще раз большое спасибо и Вам и товарищу Овчаренко.

Е. Слюсарев.

Я написал это письмо в тот же вечер. С ночным пароходом оно ушло. Я долго не возвращался на кононов- скую квартиру. Прямо с почты пошел бродить по берегу, сидел у губы, сидел, смотрел на воду и, не знаю, кажется, ни о чем не думал. Меня точно выпотрошили. Я только жалел, почему я не уехал нынче же с рейсовым пароходом — следующий нужно было ждать пять суток.

А потом меня окликнули. Я обернулся и высоко на обрыве увидел девушку, которая махала мне рукой. Потом она куда-то пропала и, пока я искал ее глазами, очутилась у меня за спиной.

— Здравствуйте. Я искала вас. Говорят, вы еще больны? — сказала Лиза. — У вас совсем не плохой вид. С чего они взяли, что вы еще больны?

— Было очень ветрено. У нас перевернулась лодка, когда мы шли озером. Там, возле нашего лагеря, огромное озеро, — рассказывала она. — Два мешка муки, крупа, консервы, спички, половина запасов — все на дно. — Она рассмеялась. Я, конечно, тоже рассмеялся. — Вот и пришлось опять тащиться в лавочку за полторы сотни километров.

Я никогда не думал, что здесь, в тундре, можно так загореть. Она была совсем коричневая. На лбу у самых корешков волос еще шелушилась обожженная солнцем кожа. Лицо ее в первую минуту казалось незнакомым, к нему нужно было привыкать снова. Узнать сначала морщинки в уголках губ, потом ноздри, прыгающие от смеха, глаза…

Она уже успела мне все рассказать: где их лагерь, кто там живет, зачем она опять приехала в становище, — а я только теперь догадался взять ее за обе руки, пробормотал что-то невразумительное, пожал и сразу же бросил.

— Не думал встретить вас, — сказал я. — Вот уже чего не думал, так не думал.

— А я думала. Я очень хотела вас увидеть. — Она перестала смотреть на меня. — Когда я уезжала, вы ведь были очень плохи. Но я не имела права задерживаться. Ну, а писать? — Она пожала плечами. — Там, где мы, нет почты.

Мы сидели рядом на камне. Прилив гнал воду к самым нашим ногам, водоросли, сухой тростник, принесенный с реки, уже плескались совсем близко.

— Вы тонули? — сказала она, глядя в сторону.

Я кивнул головой.

— Да. Но вам, вероятно, рассказывали об этом.

— Я сама видела, как вас принесли на носилках. Вам было очень нехорошо, когда я уезжала отсюда в мае.

Она точно совестилась того, что ей пришлось уехать, когда я лежал без сознания. Она то и дело заговаривала об этом. Чудачка, честное слово! Точно я мог на нее сердиться. Я подумал о другом, о том, как будет нехорошо, если она меня спросит, что я намереваюсь делать дальше, когда опять пойду в море. Придется что-нибудь соврать: рассказывать все, как есть, мне не хотелось. Но я еще ничего не успел придумать, как она спросила:

— А теперь вы куда?

— В Ленинград, — сказал я. — К сожалению, приходится в Ленинград. Я так ослабел после всей этой передряги, что сейчас не могу в плавание. Временно, разумеется…

— Да, пожалуй, вам следует отдохнуть.

Она как-то странно сказала это. О чем она думала? Я взглянул ей прямо в лицо, но ничего не понял.

— Когда же вы едете?

— Через пять дней, как придет пароход. А вы?

— Я? — Она опять рассмеялась. — Я же вам говорю: накуплю всякой всячины — и обратно в тундру.

Я подсчитал, что экспедиции заканчивают свою работу осенью. Нынче середина июня. Так. Стало быть, опять на три месяца. Если не считать моей болезни, я не видел ее почти три месяца, — последний раз в Мурманске, в коридоре гостиницы…

— Я все-таки очень рада видеть вас живым и здоровым, — сказала она вдруг и даже тронула меня за руку. — Честное слово, ужасно рада.

— Я еще должен извиниться перед вами, Лиза, — сказал я. — Последний раз в Мурманске…

Она мне не дала договорить.

— Бросьте вы, мало ли чего не бывает. Кстати, должна вам сказать, — она искоса окинула меня глазами, — вы сильно изменились за это время. Худенький, конечно, после болезни, а между тем крепкий. Взрослее стали, что ли?

Взрослее я, конечно, не стал, потому что смутился и смолчал как дурак. Однако характер у нее был далеко не простенький. Я это еще раньше заметил. В школе она, наверное, была одной из тех беспокойных девчонок, которые на язык не хуже любого парня, сами всех задевают и дразнятся.

— Вы даже похорошели, честное слово, — сказала она.

— Да бросьте вы…

Что я мог ей ответить? Я же видел, как у нее ноздри вздрагивают от скрытого смеха. Конечно, это она сказала нарочно, чтобы только подразнить меня.

— Ну, не хотите — не надо. — Она поднялась и смахнула с юбки песок. — Надо идти.

— Куда?

— Как — куда? Старики ждут — уху есть. Я ж на свое место вернулась, в уголок за шкафом, а там, оказывается, вы.

Дорогой мы шли молча, я — на полшага позади нее. Вдруг она остановилась и пошла рядом.

— Я все-таки хочу, чтобы вы подробно рассказали мне обо всем, что с вами произошло. Может быть, вам тяжело об этом вспоминать? Нет? Завтра тогда расскажете?

— Хорошо. Только я ведь многого сам не помню.

Она шла рядом со мной и смотрела на меня. Лицо у нее было серьезное-пресерьезное.

— Но вы все-таки молодец, — сказала она.

Мы пришли к Кононову и сели ужинать. По случаю ее приезда уху ели под водку, то есть водку пили мы со стариком, и я выпил целых три стопочки. Больше не мог, с непривычки в глазах все колесом пошло. За ужином Лиза ко мне почти не обращалась, а я был и рад, что она со мной не заговаривает. Я сидел и смотрел на нее — вот и все. Она без умолку расспрашивала Кононова о его рыбацких делах, потом опять рассказывала, как они утопили два мешка муки и, черт его знает, какие-то галеты, что ли. До сих пор не знаю, что именно они там утопили, хотя все время слушал ее и смотрел во все глаза.

— Да ты, матросик, в тарелку побольше смотри, — вдруг выпалил Кононов. — Ты не глазами — зубами работай!

Спать мы улеглись так: хозяева на своем месте, Лиза тоже на своем месте за шкафом, а я в кухне на полу вместе с Володькой (Володька — это внук Кононовых). Очень скоро все уснули, только я еще не спал. Вдруг дверь в кухню приоткрылась. Окно было плотно занавешено, в сумерках я увидел Лизу, ее лицо и руку, державшуюся за дверь. Я приподнялся с пола.

— Вы не спите?

— Нет.

— Я вот о чем подумала, — сказала она. — Стоит ли вам уезжать в Ленинград? Может быть, вы пойдете со мной в тундру?

Я спал не раздеваясь и сразу же вскочил и подошел к двери.

— Тихо вы, людей разбудите, — сказала она. — Завтра у нас будет время договориться обо всем.

— Завернитесь в одеяло и выйдите сюда, — сказал я шепотом. — Я, конечно, пойду с вами хоть в тундру, хоть к черту на рога. Но что я буду делать в тундре? Что я смыслю в вашем деле?

— Завтра договоримся обо всем.

Она юркнула за дверь. «Уснешь тут, жди», — подумал я, подошел к окну, откинул занавеску и высунул голову наружу. Было светло как днем, однако в домах спали. Я долго смотрел на дома с занавешенными окнами, на прохладное ночное солнце, лежавшее на гребне береговых гор, и твердил: завтра, завтра. Потом лег, засунул в зубы папиросу, передумал, закинул руки под голову и сразу же уснул. Меня разбудили брызги холодной воды. Проснувшись, я увидел Лизу, она стояла возле меня и вытирала лицо полотенцем.

— Я не возьму вас с собой, вы слишком много спите, — смеялась она.

Лавка при сельдяной фактории открывалась в девять часов, мы вышли из дому без десяти девять: Лиза торопилась. Я катил перед собой ручную тележку, чтобы отвезти ее покупки на брюгу, где стояла лодка.