Может быть, потому, что слишком велико было несчастье, обрушившееся в этот день на становище, никто, кроме коменданта заставы и председателя колхоза, не подумал о том, что же было причиной этому несчастью, какой негодяй повинен в нем. Думали только о человеческих жизнях, о тех, кто ушел утром в море. Нельзя было даже снять людей с берега, чтобы обыскать становище, как поначалу хотел комендант. Выбросившимся на берег в любую минуту могла понадобиться помощь. Но когда стало известно, что последнее судно, о котором не было вестей, — «Акула» — погибло, а «Краб» пропал без следа, то есть, по всей вероятности, тоже погиб, стали задумываться и о том, каким образом все это могло случиться. Тут не нужно было ломать себе голову. Штилевые сигналы, с ночи вывешенные портовым надзирателем, до сих пор висели на мачте.

На них смотрели, на них указывали пальцами. Сразу же спохватились, что еще с утра, как только налетел первый шквал, портовый надзиратель точно в воду канул.

— Знают все, — торопливо говорил председатель колхоза коменданту. — Требуют, чтобы я сказал, была ли телеграмма с предупреждением. Его не доведут до комендатуры, если найдут.

— Тут уж молчать не приходится, — сказал комендант.

Шатаясь под ветром, по колено в снегу, он прошел в правление и рассказал все, как было. Да, телеграмма была, она пришла за одиннадцать часов до того, как ураган налетел на становище, и этот негодяй ее спрятал. Зачем? Это установит суд. Он только об этом и просил товарищей — не дать преступнику уйти от суда, под землей его сыскать и в добром здоровье доставить к нему в комендатуру.

После этого разговора в правлении остались только председатель, комендант и Антонина Евстахиевна с Лизой. Так же безучастно смотрела старуха, как люди, рассыпавшись на кучки по двое, по трое, опрометью разбегались по становищу. Комендант вполголоса сказал Лизе:

— По-моему, она близка к обмороку. Вы бы увели ее.

Лиза взяла Антонину Евстахиевну под руку, напомнила ей, что внук давно уже пришел домой, что мальчика нужно накормить и как-то успокоить.

— Идемте домой, Антонина Евстахиевна.

— Хорошо, пойдем.

Она послушно поднялась со стула, поправила платок. У дверей остановилась, точно что-то вспомнив, и спросила коменданта:

— Зачем он все-таки это сделал?

Комендант растерялся. Поначалу он даже не понял старухиного вопроса. Стало быть, она вовсе не сидела в забытьи, слышала весь разговор и спрашивала теперь о портовом надзирателе. Это было так неожиданно, что комендант даже не нашелся с ответом, и старуха, задумчиво покачав головой, вышла вместе с Лизой на улицу.

На полпути ей стало совсем плохо, она еле стояла на ногах. Первый же порыв ветра едва не опрокинул ее навзничь, и Лизе пришлось поддержать ее за спину. Так они и шли, тесно обнявшись.

— Посидим, — тихо просила старуха. — Ногам больно.

Все скамьи на улице замело снегом. Между тем Антонина Евстахиевна обвисала у Лизы на руках, она валилась прямо в снег, и девушка теперь тащила ее чуть ли не волоком. Тут стоял двухэтажный дом — поселковый магазин; нижняя дверь в погреб или на склад была неплотно притворена. Заваленная снаружи снегом, она туго поддавалась толчкам, однако Лиза все-таки приоткрыла ее. Антонина Евстахиевна не легла, а прямо повалилась на ящики, стоявшие возле двери.

И сразу же, войдя в этот темный полуподвал, Лиза увидела того, за кем сейчас рыскали люди по всему становищу. Человек этот сидел в углу на бочке, затылком прижавшись к стене. Он смотрел прямо на нее и не двигался.

Она закричала:

— Егешко!

Видно было, как он вздрогнул. Потом медленно сполз с бочки на земляной пол. Только ветер завывал в окошки, забитые изнутри досками, — ни голосов, ни криков не доносилось с улицы.

— Меня ищут? — сказал он, кивая на дверь. — Я тут с утра сижу.

Лиза шагнула к дверям, но так же быстро Егешко шагнул к ней.

— Я вам ничего не сделаю, вы только стойте спокойно. Меня ищут, да?

— Стой, стой, старуха! — вдруг закричал он, занося над головой кулак.

Антонина Евстахиевна, с трудом передвигая ноги, шла к нему, и Егешко, не опуская руку, попятился к стенке.

— Зачем же ты это сделал? — спросила Антонина Евстахиевна.

Он сжался, точно перед прыжком, Лиза тоже пригнулась. Если бы он кинулся на старуху, она успела бы перехватить его руку, может быть, сбить с ног, как тогда у него на квартире. Но он не двигался. Он не двигался и молчал.

— Зачем ты сделал это? — повторила Антонина Евстахиевна и вдруг обеими руками схватила его за ворот бушлата,

Она трясла его, твердила: «Говори, где наши мужики, что ты с ними сделал?» Потом отпихнула его от себя и пошла к выходу. Дверь поддавалась туго, носком сапога старуха распахнула ее. Ветер сорвал с ее головы платок; одной рукой поправляя свою седую, тонкую, разметавшуюся по ветру косичку, другой она подзывала к себе людей.

— Я нашла его, — сказала она, когда к ней подбежали люди. — Берите.

Егешко сидел у стены на корточках. Когда его поднимали на ноги, все у него тряслось — губы, веки, пальцы. Лизе послышалось, что он чуть слышно бормочет: «Я боюсь, боюсь», — но он молчал, а это ветер бормотал и всхлипывал, пробираясь сквозь щели.

До самой комендатуры он молчал. Когда же его привели и посадили на стул, обернулся к рыбакам и сказал:

— От этого конца мне все равно было не уйти. Есть у меня в биографии такие печальные обстоятельства. Так нынче хоть не один околевать буду, ваших с собой захвачу. И то хлеб, будьте вы все неладны.

Потом повернулся к рыбакам спиной и сказал коменданту, уже приготовившему бумагу для допроса:

— Я продрог, НКВД, напоил бы ты меня чайком, еще успеем наговориться.

Страх, как всегда, сменился у него безудержным хулиганством. Но, озорничая и юродствуя, он все еще не переставал дрожать.

В двенадцатом часу ночи Лиза привела Антонину Евстахиевну домой. В квартире было пусто и холодно, снег так и лежал на полу. Внук спал, накрывшись старой шубой. Видно было, что мальчишка крепко наплакался перед тем, как заснуть, один, в пустой квартире: через все лицо у него тянулись потеки от высохших слез. Старуха присела к нему на кровать и снова уставилась в окошко на красное, ветреное, нехорошее небо. Лиза растопила плиту, однако ужинать никто не стал. Тогда она тоже подсела к окошку. Шел снег и проходил, совсем рассвело, а они все сидели друг подле друга, и ветер всю ночь громыхал над их головами по крыше, тряс и расшатывал бревенчатый рыбацкий домик. Только к утру он стал стихать. Но к утру в кононовской квартире никто никого уже не ждал.

Александр Андреевич Кононов ходил на промысел матросом. Произошло это потому, что по новым порядкам водить в море рыбацкие боты разрешается только тем рыбакам, которые прошли специальные курсы судовождения, вкратце изучили навигацию, метеорологию, умеют определить местонахождение судна по высоте звезд и проложить курс по карте, скажем от Кильдина на Колгуев. Кононов рыбачил сорок седьмой год. Он знал, у каких берегов в какое время ходит рыба, как ведут себя птицы перед погодой, какие облака к ветру, какие — к затишью. Для того чтобы сызнова переучиваться морскому делу, он считал себя слишком старым. И вот, несмотря на весь свой морской рыбацкий опыт, Александр Андреевич ходил промышлять всего-навсего старшим матросом, а капитаном на его боте был двадцатилетний парень, сын кононовского соседа по становищу.