Через час прилетают «вертушки» — штурмуют соседний квартал. К нам даже не подлетают…

На счастье, вспомнили о складе НЗ чеченского ОМОНа, что в здании МВД. Там оказалось больше сотни «АКМов» и почти столько же ящиков с патронами к ним. Есть теперь, чем отбиваться. Наш БК добили окончательно еще позавчера. Не хочется думать о том, что было бы с нами, не будь этого склада…

…Позавчера ночью к нам выполз сержант — вэвэшник с одного из блокпостов. Весь в крови — док потом шесть ран насчитал. В автомате три патрона остались. Сутки к нам пробирался. Здесь, среди своих, его вдруг «пробило». Сержант рыдал в голос, не стесняясь никого, и как-то утробно, зверино причитал:

— Всех положили! Суки! Мы двое суток дрались. Просили помощи. Сожгли пост — перешли на соседний дом. Опять дрались. Ждали помощь! Рация сдохла. Раненые на руках. А «чехи» прут и прут. В город на грузовиках. А у нас два рожка осталось. Не выдержали — врезали по одной колонне. Ну они и озверели. Пять часов без перерыва дрались. Патроны кончились. Подожгли бээмпэшку. Там у Вовки магазин остался. В ней оглушило взрывом. Очнулся — все кругом горит. Еле выбрался. А наши все лежат.

Раненым, падлы, всем глотки перерезали. Контрактникам головы поотрубали. Старшину нашего Семеныча всего изрубили. Руки, ноги. У командира — ни глаз, ни ушей, ни пальцев… Мочить буду гадов!.. Мы же подмоги ждали. Мы же верили. Все легли. Что же нас, суки, бросили?

Он взахлеб пил дождевую воду из котелка, давился, рыдал, причитал. Ответить ему было нечего. Кроме этого сержанта, с блокпостов к нам не пробился никто.

Мы тихо звереем. Не на чеченцев, нет. На своих. На тех, кто вот уже пятые сутки обещает нам помощь и поддержку, но, кроме ударов артиллерии и штурмовок, не дает ничего. Колонны выслали. Армия бьется, армия прорывается к нам. Но здесь за пять суток нам не скинули ни бинта, ни гранаты, ни банки тушенки.

Капитан «спец» чуть не расстрелял двух придурков из пресс-центра. Ему доложили, что те ходили к журналистам в гостиницу, узнавали — как, если что, вместе с теми в плен к «чехам» сдаться, чтобы не офицерами считаться, а журналистами.

Еле уломали капитана не трогать их. Ну, мразь и мразь — после разберемся.

К вечеру к нам пробился танк — на нем начальник штаба 205-й. Это все, что осталось от колонны, шедшей к нам на выручку…

…Седьмые сутки. Блокада прорвана. К нам все-таки пробился разведбат 66-й.

Первыми вывезли, конечно, журналистов, на оставшиеся места посадили женщин из гостиничной обслуги. Город в огне. Бьет артиллерия, грохочут очереди. Собирается колонна с ранеными. Неужели мы уходим?

Из гаража выносят «двухсотых»: Ахмед — милиционер, чеченец. Лейтенант-омоновец умер от ран. Сержант-десантник, снайпер выстрелил в голову…

Их много. Слишком много лежит по городу Грозному наших «двухсотых». И стыд пополам с горечью разъедает душу.

За что? Во имя чего? Кому был нужен этот подвиг крепости? Кто его оценит? В чьей нечеловеческой игре мы пешки?

…Раненых бы довезти живыми. И в баньку бы, откиснуть. А если пиво будет — так и вообще жить можно…

— Вот же мразь, эти телевизионщики! — прапорщик, деливший со мной палатку, в сердцах ткнул пальцем в кнопку выключения телевизора, и экран мгновенно погас. — Мразь! Мы еще с Северного не ушли, а они его уже «аэропортом имени шейха Мансура», называют. Злость прапорщика была бессильна, а потому непроходяща и едка.

— Чего ты кипятишься? Теперь все равно, как они что назовут. — Старлей-связист, зашедший на огонек, безразлично пожал плечами. — Потерявши голову — по волосам не плачут. Чечню им сдали, вот они и творят что хотят. Шейха Мансура? Да хоть папы римского. Вон уже в Грозном площадь Дудаева появилась, проспект «Имени борцов с русской агрессией». Бульвар «Шестого августа»…

— Да плевал я на «чехов». Я не о них, — огрызнулся прапорщик. — Я об «Останкине». Российское телевидение называется. А смотришь как зарубежный телеканал.

Разговор, как обычно в последние недели, зашел в тупик. И потому все сразу засобирались на улицу, где шла подготовка к отправке очередного эшелона.

Ханкала угасала. Когда-то многоголосный палаточно-досочный город, пыхавший сотнями труб-буржуек, стрекотавший бесчисленным количеством дизель-генераторов. Ощетинившийся десятками танковых и пушечных стволов городок-крепость теперь угасал, как безнадежный больной.

Кругом царило запустение. Там, где за земляными «каре» жили недавно полки и бригады, теперь дождь размывал уродливые руины. Заплывали жирным черноземом стрелковые ячейки и окопы. На месте блиндажей из палаток стояли ровные ряды прямоугольных дождевых прудов и луж.

Громоздились свалки брошенных картонок, кусков кабелей, «колючки», бумаг, каких-то железок, арматуры.

Раскисшие под дождями бумажные мешки с песком развалились и теперь напоминали полуразложившиеся тела, наваленные в беспорядке друг на друга.

Тут и там под нудным бесконечным дождем-туманом едко чадили кострища, в которых дотлевали какие-то тетради, схемы, бумаги.

Было холодно, сыро, пусто и убого…

У штаба в туманной мгле переминался под грибком продрогший, безразличный ко всему часовой. Рядом с ним — через тротуар — глаза резанула покосившаяся, облезшая табличка над оплывшим холмиком: «Неизвестный русскоязычный мужчина с протезом левой ноги». И мне вдруг почему-то стало очень жалко этого неизвестного русского мужика, оставляемого здесь нами на полное забвение, стыдно перед ним.

Уйдем мы, и безжалостные, ненавидящие чеченские руки или сапоги собьют этот колышек затопчут, сровняют с землей холм, лишат этого русского человека его последнего права — права на могилу…

— Прости меня, брат! Я не виноват в том, что мы бросаем тебя. Я не виноват, но виноватым себя чувствую. Прости!

У железнодорожных платформ было многолюдно и суетно. С бетонной эстакады на платформы, рыча дизельными выхлопами, неуклюже забирались бээмпэшки. Дергались, елозили, вертелись, крутили башнями, выстраиваясь в длинную бронированную «гусеницу».

Найтовали, закрепляли растяжками тросов автомобили, кухни, кунги, прицепы.

Люди работали яро, зло. Матерились. Пыхтели, орали. Желая побыстрее закончить все, уехать отсюда подальше и забыть этот день, эту погрузку, это место, словно жег всех какой-то неосознанный горький стыд, стыд за то, что уходили батальоны из Чечни не маршем победителей, под развернутыми знаменами, «дербаня» на броне резервы сухпаев, обжигая глотки затаренной на дорогу водкой, весело, ухарски, уверенные в себе. А выезжали воровато, торопливо грузясь под мерзким дождем на платформы. Без победы. В угрюмом ожидании очередных провокаций, обстрелов по дороге, мин, взорванных путей.

…За воротами КПП, метрах в двадцати, стоял крашеный зеленый вагончик. Над ним обвис мокрый, бесформенный стяг, в складках которого еле угадывалась хищная морда чеченского герба — волка на зеленом фоне.

…Преподлое, кстати, животное волк — безжалостное, не знающее меры, благородства, вечно голодное…

У вагончика свой шлагбаум. Опершись на него, лузгали семечки, сплевывая в нашу сторону шелуху, двое «чехов» в комуфлированных бушлатах с автоматами за спиной.

— Чехский капэпэ, — пояснил капитан, старший на блокпосту. — Хочешь выехать — проходи у них досмотр и жди потом, пока приедет сопровождение.

— То есть?

— А их комендант, после того как наши колонны по дорогам стали разоружать, грабить, людей захватывать, объявил, что гарантировать их безопасность он не может. И теперь все русские колонны должны перемещаться только под контролем и охраной чеченской стороны.

— И что?

— Что-что? Так теперь и ездят. Впереди «джип» с боевиками и сзади. В окна — свои знамена, стволы. А наши флаги требуют снять — «чтобы не возбуждать излишне местное население». Черт знает что! Русские войска под охраной «чехов» и без знамен. Чтоб, значит, пообиднее было.