— Аладиль, стало быть, тоже ассасин?

— Говорят, да.

— Тогда понятно… Надеюсь, ты и после этого не поверил доброму епископу Филиппу?

— Разумеется, нет, эн Ришар. Но я счел нужным немедленно оставить Кипр и примчаться к вам, ибо чувствую — вокруг вас зреет опасный заговор.

— Он всю жизнь зреет вокруг меня. Надеюсь, сей плод сгниет, так и не достигнув зрелости.

— Добро б, коль так, — вздохнул верный тамплиер.

— Надо же, — покачал головой Ричард, — еще недавно я говорил Беранжере, что не удивлюсь, если меня объявят правой рукой Синана. А оказывается, уже объявили!

— Не огорчайтесь, сударь, лучше расскажите, как вы взяли крепость Дарум.

— О Робер! Мы проглотили Дарум, как изголодавшийся нищий проглатывает первый пирожок из дюжины, свалившейся в его суму на Рождество по милости Божией. Полки крестоносцев полны жадности до оставшихся пирожков. Как же все-таки хорошо, что ты приехал, милый Робер!

Первым делом, которое Ричард поручил де Шомону, стало разыскание одного негодяя, сочинившего гнусную песню, порочащую имя короля Львиное Сердце. В последние дни до Ричарда доходили слухи об этой песне, которую многие из тех крестоносцев, кто не особо разбирается, что хорошо, а что плохо, разучили и охотно распевали по вечерам, сидя у костра за чаркой. Не исключено, что некоторым исполнителям песни даже было уплачено кем-то, чтобы они потрудились над ее разучиванием.

Робер рьяно взялся за дело и за два-три дня смог все выяснить. Вскоре он явился к королю Англии с докладом.

— Итак, ваше величество, вот что мне удалось выяснить. Вашим недругом на сей раз является — кто бы мог подумать! — герцог Бургундии.

— Отчего же, я как раз готов был его подозревать, — усмехнулся Ричард, — Этот негодяй пытался ухаживать за королевой Англии, мне пришлось поставить его на место, после чего он побоялся вызвать меня на поединок и бежал в Тир. А теперь, после того как Анри де Шампань стал новым Конрадом, Гуго перебрался в Акру и надеется, что, если я уеду воевать с королем Франции, ему удастся перехватить пальму первенства среди вождей похода.

— Он больше всего злится, что ваше величество снова передумали плыть в Англию и хотите в июне идти к Иерусалиму, — сказал Робер. — При нем собирается часто общество всякой сволочи: маркиз де Буска, граф де Сервьер, молокосос Мюрэ, прецептор де Фо.

— Де Фо? Не тот ли, про которого ходят слухи, будто он наложник Жана де Жизора?

— Тот самый. И сенешаль Жан вместе с ним тоже бывает у де Бургоня в Сен-Жан-д’Акре.

— Уж в этом-то точно можно не сомневаться! — фыркнул Ричард. — Не удивлюсь, если со временем Акру переименуют в Сен-Жан-де-Жизор! Покойный командор д’Идро говорил мне, что он является одновременно сенешалем и у старца горы Синана.

— Жан может, — кивнул Робер. — Хотя это уж совсем маловероятно. Трудно поверить.

— Однако почему-то д’Идро погиб при странных обстоятельствах именно вскоре после того, как донес мне на де Жизора и намеревался с ним расправиться, — покачал головой Ричард. — Так-так, рассказывай дальше.

— Ну вот, — продолжал коннетабль Робер, — узнав, что Гуго де Бургонь заплатил звонкой монетой какому-то похабному жонглеру за сочинение этой песенки, я стал выяснять, кто именно из жонглеров, пребывающих в Святой Земле, мог ее сочинить. Как известно, при самом герцоге Бургундском обретаются два стихоплета — Разоль д’Орси и Гираут де Трене.

— Первый отпадает, — махнул рукой Ричард. — Слово «задница» не из его лексикона. Он хоть и язва, но никогда не выйдет за рамки приличия.

— Я тоже сразу пришел к такому умозаключению, ознакомившись с образцами его сочинений, — сказал Робер, — Выяснилось, что второй, Гираут де Трене, давно уже лежит, сваленный той самой болезнью арнолидией, которую в вашу честь назвали леонардией и которая время от времени все еще вспыхивает в Сен-Жан-д’Акре и окрестностях. Причем беднягу Гираута она так крепко свалила, что у него напрочь вылезли и волосы, и зубы, и ногти, а губы сгнили так, что он стал похож на саму смерть. Согласитесь, в таком состоянии не хочется сочинять длинные сирвенты.

— Я, когда болел этой болезнью, не сочинил ни строчки, хотя меня арнолидия не очень-то потрепала, — согласился Ричард. — А вот Гираут вполне мог. Говорят, однажды в драке ему проломили череп, и он лежал без чувств, и все думали, он помер. Но когда над его бледным лицом склонился отчим, коего Гираут люто ненавидел, он укусил его за нос, да так, что бедный отчим лишился носа… Впрочем, кажется, это был иной Гираут, из Ла-Риоли, и тот Гираут давно помер. Ну, так кто же сочинил сирвенту против меня?

— Нашелся такой негодяй, — ответил Робер. — Просто пальчики оближешь, какая сволочь. Он родом из Пьемонта, зовут его Фальконет, одно время он прикармливался, как собачонка, при дворе Конрада Монферратского и промышлял сочинительством любовных писем для рыцарей, желающих овладеть постелью какой-нибудь из имеющихся в наличии дам. За это ему дали прозвище Пистолет[135].

— Хм, — усмехнулся Ричард. — У нас, в Ле-Мане, пистолетами называют еще и придурков, от которых невесть чего можно ожидать.

— Таков и этот. Одним он сочинял любовные посланьица, а другим — грязные стишки против недругов. Причем, что любопытно… — Робер засмеялся. — Прелесть какой негодяй! Он, передавая письма избранным горожанкам Сен-Жан-д’Акра, успевает еще проверить, хороша ли постель, намеченная тем или иным его заказчиком. А если по заказу одного рыцаря он сочинит пакость на другого, то этому же другому тотчас предложит свои ответные услуги в сочинении гадости на обидчика.

— Да, хорош! — гоготнул Ричард. — Нечего сказать, отпетый мерзавец. Стало быть, он и сочинил про меня? Где же теперь этот самый Пистолет?

— Представьте себе, эн Ришар, он пронюхал, что его разыскивают люди короля Англии, и вознамерился бежать в Тир или Антиохию. Я поймал его на Маркграфской пристани как раз в тот миг, когда он собирался сесть на корабль.

— Так он жил в Сен-Жан-д’Акре?

— Ну естественно. Новый король Иерусалима, Анри де Шампань, прогнал его из Тира, и Пистолет было подвизался в Сен-Жан-д’Акре при маркизе де Буска.

— Где же эта сволочь теперь?

— Готова предстать пред вашими гневными очами.

— Вот как? Так давай же его скорее сюда!

Через минуту Пистолет стоял перед королем Англии. Это был тщедушный и рябой молодой человек низенького росточка, кривоногенький, с чахлой бородкой и редкими волосенками. В довершение всего глаза его смотрели в разные стороны, или, как говорила про таких мамушка Шарлотта, один глаз на Прованс, другой — на Иль-де-Франс. Но при этом взгляд Пистолета был преисполнен наглости и неведомо откуда набравшегося чувства безнаказанности.

Рассмотрев сочинителя гнусной песни, Ричард сказал:

— Видать, дружок, тебя не очень любят женщины, и потому в тебе накопилось столько желчи. Я прощаю тебя, но с условием, что ты споешь мне свою сирвенту сам, и притом — с таким же в точности выражением, как ты пел ее герцогу Бургундскому. Идет?

— Насчет женщин вы точно подметили, ваше величество, — отвечал Пистолет. — Они не в восторге от моей внешности. Правда, я предпочитаю состоять средь тех, кого не очень любят женщины, нежели в числе тех, кого женщины и мужчины любят через край. Однако, при всей нелюбви баб к моему внешнему виду, готов биться об заклад, что изомну постельку любой, на кого бы вы мне ни указали, даже если это будет сама королева Ан… Ангулемская. То бишь графиня Ангулемская. Но это так, к слову, а насчет вашего предложения должен заметить, что, когда я спел свою песню герцогу де Бургоню, он за это отвалил мне два безанта. Будете ли вы столь же щедры, чтобы не поскупиться на пару червонцев?

Ричард в порыве возмущения вскочил с кресла, но тотчас взял себя в руки, на губах его заискрилась улыбка, он рассмеялся и затем ответил:

— Ты и впрямь можешь быть назван королем всех нахалов. Пистолет — слишком скромненькое прозвище для тебя. Когда ты споешь мне свою пакостную сирвенту, я постараюсь подобрать синьяль позабористее.