Джина намазала итальянский сыр на хлеб и спросила:

— Что такое ПРИ?

— Этот термин уже официально вошел в медицинскую терминологию, — объяснила Мэтч, пожав плечами.

Дженни придвинулась к ним поближе.

— Но что же это все-таки значит?

— Ну, это что-то вроде пуэрториканской истерии. Вечно они ходят озабоченные. Они абсолютно не знают, что такое Нью-Йорк. Однажды я познакомилась с таким… и позволила ему провести несколько часов у себя. И что вы думаете? Первое, что он сделал, так это изнасиловал меня. Я и сейчас без отвращения не могу вспоминать об этом…

Кончилось тем, что я сунула ему его одежду и затолкала в лифт. В итоге он не заплатил ни за массаж, ни за то, что трахнул меня. Козел!

— Невероятно, но хоть внешне он был привлекательным?

— Ну… он не был нарисован маслом…

Эсмеральда изумленно подняла брови.

— Что это значит «не нарисован маслом»?

— Я знаю, — сказала Дженни, вставая. — Так говорят женщины, живущие в гетто, когда рождается уродливый ребенок. Мне об этом рассказывала Изабель.

Эсмеральда улыбнулась.

— Мне нравится это выражение.

— Самое интересное, что я имела неосторожность рассказать об этом случае одной своей очень состоятельной клиентке. И что вы думаете? В результате я ее потеряла. Вот что значит говорить правду! Только богатые могут позволить себе эту роскошь. Остальные должны о ней забыть! Мои клиенты хотят слышать только приятные вещи, всякие глупости наподобие «О, как вы молодо выглядите!» А я… Кто я? Ничтожество… Правда — это смерть для таких людей, как я. Я должна забыть обиду на Рикки. Стереть из памяти эту сцену с пуэрториканцем… В то время как мои клиенты могут водить меня за нос своей болтовней и в конце концов мило сказать: «Итак, деточка, расскажи мне всю правду».

Как правило, все состоятельные люди быстро ломаются, встречаясь с препятствиями на своем пути — каждую неделю у них возникают новые болячки. Прежде всего, практически у всех у них пониженное содержание сахара в крови, частые нервные срывы. То они плачут весь день, то сутки напролет спят. Они подвержены какой-то странной гуляющей инфекции. То вдруг им приходит блажь сидеть на витаминных инъекциях, то есть исключительно одни салаты… И так одна причуда сменяет другую. А в сущности, все это происходит только потому, что у них очень толстый бумажник. Даже под дулом револьвера я бы не поменялась с ними местами!

Все захлопали. Мэтч допила свое вино и грустно продолжила.

— Я чувствую, что во мне что-то изменилось, что-то треснуло, надломилось… Я хочу иметь ребенка. Думаю, что вдвоем нам было бы хорошо. Я вырастила бы его дерзким, уверенным в себе, даже нахальным. Я никогда не позволю себе рассчитывать и надеяться на мужа-мудака.

Женщины молчали, не зная что сказать.

Плечи Мэтч вздрогнули, и она заплакала.

Она и сама до конца не понимала, что с ней происходит. Мэтч чувствовала расположение этих женщин и полностью им доверилась. Ей была приятна их забота… Они все были матерями и знали, как утешить ее. Глубокая и необъяснимая тоска охватила ее… Мэтч позволила им разделить с ней свою боль.

Когда Френки Кэрш занимался любовью с Фритци Феррис, он отключался от всего. Даже мчась в своем вишнево-красном «феррари», обвеваемый ветром, чувствуя себя свободным, сильным и уверенным, он не мог так забыться. Он всегда отчетливо знал, кто он и где находится, всегда охранял свой тыл и свой бизнес. Но когда он был с ней, он терялся. Охваченный шелковым туманом всего ее существа, он был как слепой эмбрион — совершенно безрассудный, лишенный всякой способности мыслить.

Когда Фритци сообщила ему, что Аарон проведет остаток лета у Хартов, чтобы лучше узнать отца и сводного брата, Френки чрезвычайно обрадовался. Теперь она полностью будет принадлежать ему! Их ждали ночи, полные наслаждения. Одни в эротической стране чудес!

Но вдруг что-то произошло. Она была с ним, и в то же время он чувствовал, что мысли ее очень далеко. Все изменилось. Все было не так… Обладать ею сейчас было все равно, что обладать любой другой женщиной. Он терялся в догадках…

В тот день они закончили заниматься любовью лишь под утро. Прижавшись к нему всем телом, Фритци вскоре заснула. На ней была белая сатиновая рубашка, перехваченная в талии тонким поясом.

Проснувшись, она посмотрела на него затуманенным взглядом и медленно проговорила:

— Мне жаль, очень жаль, Френки, но мы больше никогда не должны встречаться.

Он попытался сесть, но не смог. Как будто кто-то наступил ему на грудь. Он онемел, ему не хватало воздуха.

— Ты шутишь!

— Нет. В таких вещах я никогда не шучу, — вздохнув, ответила она.

Ему удалось, наконец, приподняться. Она была сейчас серьезней, чем когда-либо.

Если бы он был старше ее или любил бы кого-нибудь раньше, он бы потребовал у нее объяснения. Но у него не было опыта в любовных делах. До сих пор женщины в его жизни легко приходили и так же легко уходили. Они были как его машины, которые он любил менять и с которыми он расставался без сожаления: быстрые, гладкие и всегда доступные.

Сейчас он не знал, как ему поступить.

Френки машинально сел в свою роскошную машину и поехал прочь по дороге, усыпанной галькой. Не сказав ни слова, не успев даже осознать до конца происшедшее, он уехал от женщины, которую полюбил впервые в жизни.

Гарри Харт лежал на кровати и смотрел бергмановские «Сцены из супружеской жизни». Он так часто смотрел эту вещь, что пленка истерлась, и он давно уже собирался купить новую кассету. Тем более сейчас, когда Аарон жил у них. Гарри не терпелось познакомить своего сына с великими произведениями любимого мастера.

Джина вышла из туалетной комнаты. Она была в белом летнем наряде.

— Ты действительно не хочешь пойти со мной? — спросила она, укладывая в сумку ручки и блокноты. Она собиралась на открытие ежегодного благотворительного аукциона в Хамптонской библиотеке. Сейчас Джина очень сожалела, что дала согласие редактору пойти туда. После аукциона Харты и Джеймсоны должны были встретиться, чтобы вместе пообедать. Они условились об этом накануне, считая, что после всех перипетий они заслужили обед в ресторане в узком дружеском кругу. Джина и Дженни любили наблюдать за публикой, а Гарри и Донни обожали омаров.

— Ты что, шутишь?! Я лучше сделаю себе клизму, чем пойду туда.

Джина засмеялась и присела рядом.

— Как знать, Гарри. Я думаю, там будет не так уж и плохо. Некоторые премии будут очень забавными.

Гарри остановил кассету.

— Ты себя успокаиваешь. Просто тебе нужно пойти туда, раз дала согласие, и написать очередные враки обо всем, что видела.

— Неправда. В редакции сказали, что я должна быть объективной.

— Все редакторы так говорят. Потом они все равно вычеркивают из материала все критические замечания.

— Ладно. Я иду одна. Значит, мы встречаемся, как и договорились, в ресторане?

— Да. Донни и Дженни обещали заехать за мной.

— Тогда до свидания, дорогой.

— До свидания.

Джина ушла, а Гарри вернулся к Бергману.

Когда Джина приехала на аукцион, там было полно народу. Она показала свой пропуск и нерешительно вошла в зал. Она терпеть не могла подобные мероприятия. В последнее время она заметила, что ее стали раздражать места, где собиралось более десяти человек. Может быть, она стареет? Как только она представляла себе, что ей надо нарядиться и весь вечер бродить среди толпы приглашенных с бокалом в руке и обязательной улыбкой на лице, ей становилось не по себе. Все это стало утомлять ее.

Джина взяла со столика аукционный буклет и стала пробираться через толпу поближе к центру зала. Рядом с группой фоторепортеров стоял Питер Дженнингс и разговаривал с очень высокой блондинкой. Волосы ее были украшены голубыми перьями, а костюм переливался розовыми и желтыми блестками. Она улыбалась. Джина тоже улыбнулась, почему-то вспомнив шутку Гарри насчет клизмы. Она открыла буклет и стала изучать список: