Возле борта на подъемной скамейке, привешенной к палубе, сидел матрос и красил наружную обшивку судна кистью, макая ее в большое ведро с краской. Тривиальность такого прозаического занятия на этом месте и в эту минуту окончательно придавали визиту Эли характер резкого контраста, который причинял боль молодой женщине.
Подымаясь по трапу, ведшему с набережной на яхту, она так трепетала от подавленного волнения, ее замешательство было так очевидно, что сам Дикки Марш не удержался и спросил, отступив на этот раз от великого англосаксонского принципа — избегать personal remarks[38].
— Ничего особенного, — отвечала она, — или, по крайней мере, ничего такого, что касалось бы лично меня.
И, воспользовавшись этим вопросом как предлогом, чтобы сразу завести деловой разговор, она прибавила:
— Вы видите меня взволнованной из-за того, что я только что узнала от Ивонны…
— Не пройти ли нам в курительную комнату? — сказал американец, которого имя госпожи де Шези заставило вздрогнуть. — Так нам удобнее будет поговорить…
Дело в том, что Эли привели в контору Марша, где он предавался своим обычным занятиям. Отрывистое постукивание пишущей машинки, на которой работал один из секретарей, ни на секунду не остановилось, даже не замедлилось при появлении молодой женщины. Тем временем другой клерк продолжал телефонировать, а третий — позвякивать счетами. Такое напряженное внимание указывало на важность и спешность работы. Но как ребенок, который бросает серсо или мяч, деловой американец бросил диктовать и рассчитывать и с лихорадочным возбуждением стал расспрашивать посланницу Ивонны.
— Значит, несчастье случилось? Они разорены? — спрашивал он, когда они очутились одни. Получив утвердительный ответ, он продолжал: — Не прав ли был я? За последнее время я не видел виконтессы да и не старался увидеть ее. Я отлично знал, что Брион делает свое дело, но был уверен, что в роковой момент вы дадите мне знать, если только… Но нет, никаких «если только»… Я знал, что это славное дитя отлично раскусит этого господина, низкого cad[39], и укажет ему на двери при первом слове, которое он себе позволит…
— Она приехала ко мне, — молвила Эли, — вся дрожа, возмущенная низкими предложениями этого негодяя…
— О, он заслуживает основательного punishment[40], — перебил Марш, делая жест, который пояснял это энергическое выражение боксеров. — И вы сказали ей, что она могла бы обратиться ко мне? Согласен ли, наконец, работать ее муж?..
— Она приехала ко мне просить для Гонтрана место управляющего у эрцгерцога, — отвечала Эли.
— Но у меня есть дело для него! — живо подхватил Дикки Марш. — Прекрасное дело, которое для меня еще выгоднее, чем для него… Ведь у меня принцип: всякая услуга прежде всего должна быть выгодна для того, кто ее оказывает. Тогда, если поможешь даже неблагодарному, все равно ты вознагражден уже заранее…
Так вот. Со времени поездки в Геную мы работали. Мы вчетвером — «четверо толстосумов», как нас называют, — основали общество для эксплуатации двадцати разоренных поместий, которые купили в Северной Дакоте. У нас там необозримые прерии, и мы хотим выращивать на них не быков, а лошадей… Для чего лошадей? А вот для чего.
В Штатах эти животные ничего уже не стоят. Мои соотечественники отказались уже от колясок — это ведь одна глупость и тщеславие. Железные дороги и электрические конки вполне заменяют их. Ну, а вы, европейцы, с вашими постоянными армиями — другое дело. Через пять лет вы не будете знать, как ремонтировать вашу кавалерию. Вникните в дело. Мы соберем там тысячи маток, хотя бы и неважных, но выкормим их в прерии и скрестим с сирийскими жеребцами. Я только что купил по телеграфу у султана пятьсот штук…
Он оставил «мы» и перешел к «я», увлеченный грандиозными перспективами своего предприятия.
— Я создам новую породу, превосходную для потребностей легкой кавалерии. Я буду обеспечивать всех европейских гусар, улан и драгун. Я рассчитал. Я могу поставлять своих коней в Париж, Берлин, Рим, Вену на четверть дешевле того, что правительства платят во Франции, Германии, Италии и у вас… Но мне надо компетентного и верного человека, чтобы наблюдать за моими табунами.
Я приберег это место для Шези. Я дам ему пятнадцать тысяч долларов в год, путевые издержки и определенный процент с прибыли. Вы мне скажете: «Когда хочешь нажиться на табунах, надо самому за всем приглядывать». Верно. Но, благодаря телеграфу, я постоянно буду в курсе дела, лишь бы поверенный не обкрадывал меня… Шези честен. В лошадях он знает толк, как барышник. Он сэкономит мне все, что мошенник урвал бы, все, что невежда упустил бы. Через десять лет он вернется в Европу богаче, чем был до советов Бриона, и не будет в долгу у меня… Но согласится ли он?..
— Согласится на все, — отвечала Эли. — Сегодня я увижусь с Ивонной. Она вам напишет…
— В таком случае, — продолжал Марш, — я телеграфирую, чтобы поторопились с их помещениями в Марионвилле и Сильвер-Сити. У них будет два дома за счет общества. Я сам отправлюсь в Штаты устроить все. В июне могут приехать и они… И если они согласятся, то не будете ли так добры сказать виконтессе, что послезавтра мы едем на «Дженни» в Бейрут? Я повезу их туда. Шези сразу начнет свое дело: он приглядит, чтобы бедуины не подсунули нам кляч. Впрочем, я сейчас ему напишу, чтобы поговорить основательно…
И, помолчав, он прибавил:
— Есть еще кое-кто, кого я очень хотел бы увезти вместе с ними…
— Кто же это? — спросила Эли.
Слишком уж силен был контраст между ее ощущением душевной разбитости, горестного отчаяния, бесполезности всего, чем она занималась, и почти безграничной энергией дельца-янки. Подавленная своим несчастьем, она была в каком-то тумане и забыла все, что знала о намерениях Марша касательно замужества его племянницы Флуренс.
— Да, само собой разумеется, Вердье! — воскликнул американец. — Ведь у меня тоже своя политика, — продолжал он с еще большей живостью: все его существо проникнуто было удивлением и преклонением, когда он осыпал похвалами лаборанта принца и его изобретения. — Я знаю, что он окончательно разрешил свою задачу… Они не говорили вам об этом? Так! Это удивительно! Вы сейчас поймете…
Вы знаете, что алюминий — металл исключительный по своей легкости. У него один только недостаток: он страшно дорог. Вердье сначала нашел способ получать его посредством прямого электролиза, без химической обработки, по грошовой цене, а потом из этого алюминия он построил новый тип электрического аккумулятора: при равном весе в пятнадцать раз больше энергии, чем в существующих аккумуляторах… Электрическая железная дорога изобретена!.. Изобретена!..
Я увожу Вердье в Штаты. Мы сразу стираем в порошок, при помощи его изобретения все коночные общества в Марионвилле, Кливленде и Буффало. Хе-хе! Да ведь это капут Джиму Дэвису, смерть, банкротство, разорение!.. Но вы не знаете Дэвиса. Это мой враг… Ведь и у вас, наверное, есть на свете враг, личность, с которой вы упорно боретесь десять лет, пятнадцать лет, наконец, до тех пор, пока будете живы… Такой враг и есть для меня Джим… В настоящий момент все его дела идут плохо. Заручившись изобретением Вердье, я его задушу окончательно, и вместе с тем капут республиканской партии в Огайо…
— Но не могу же я пойти в лабораторию и завладеть его аппаратами! — перебила госпожа де Карлсберг.
Несмотря на свое горе, она не могла не улыбнуться, попав под поток полуполитических, полупромышленных излияний Марша, которые вырывались у него вперемежку. А он, с обычной смесью хладнокровия и возбужденности, не упускал из виду своей цели. Он только что оказал услугу баронессе Эли и, в свою очередь, просил помощи у нее.
— Нет. Но вы можете разузнать, что этот малый имеет против Флосси, — отвечал он. — Вы знаете, что я выносил этот брак в своих мыслях. Девочка не говорила вам этого? Ну, так я вам говорю прямо. Да ведь это дивная вещь, такой брак: для него — состояние, для нее — счастье, для меня — орудие!.. Ах, какое орудие такой гениальный человек, да в моих руках!.. — И он сделал жест рабочего, который хватается за рукоятку машины. — Все, казалось, шло по маслу, и вдруг все рушится…
