А потом уволилась. Оставив на память неизвестное направление ветра – книжку Павича. Мне понравилась история о Гере, а о Леандре – нет.

Собственно, я и не собирался ее искать! Мало ли… Но отсутствие – ощутил.

Мы много разговаривали – в основном о дисках и книгах: она слушала Маккартни и почитывала Фаулза с «первым» Мураками; это мне нравилось. Мне она сама, в общем-то, нравилась. Но не более того. Я и не думал, будто у нас может что-то получиться. Хотя…что значит «не думал»?

После ухода Катерины, запоя и идиотичных утренних пробежек я понял, что начинаю плесневеть. В самом прямом смысле: продукты в холодильнике – и те плесенью покрывались. «Пенницилировали», так скажем, и мозги.

В один из таких вот чудеснейших моментов я и затеял уборку. Ползая с тряпкой (даже швабра сломалась), я наткнулся на маленький сиреневый прямоугольник, подернутый паутиной. На пыльной визитке грустновато улыбался е-mail Женщины-Ребенка. В тот момент мне казалось, будто я потеряю ее окончательно, если не сделаю хоть что-нибудь сам. Не долго думая, я включил компьютер. А включив, написал хоть и банальное, но все же не дурацкое письмо. Ваше сообщение отправлено…

Я щелкнул ОК и закурил, хотя почти не курю: я не отдавал себе отчета в последствиях подобного эпистолярия и поэтому слегка дергался. Это на меня не похоже – по крайней мере Катерина всегда считала мое «эго» непрошибаемым.

Я смял сигарету и подошел к книжной полке – на ней стоял как томик рассказов «первого» Мураками, который я забыл вернуть Женщине-Ребенку, так и сборник Павича; еще один, старый, как мир, повод встретиться. Перелистывая страницы, я наткнулся на историю, которая почему-то особенно тронула Женщину-Ребенка – «Ледяной человек». Несмотря на одно «н» в прилагательном, человек этот оказывался, так скажем, ментально привязанным к исключённым из правил «оловянному» и «деревянному». Но не к «стеклянному» – у «стеклянного» был какой-то свой, совершенно особый, «бьющийся» менталитет: черт знает что, в общем…

«Ледяной человек» был заложен нашей с Катериной фотографией: я долго смотрел на эти лица. Они казались чужими – оловянно-деревянными исключениями из правил. Стекла в них не было.

Я захлопнул книжку и лег спать. А через день получил ответ от Женщины-Ребенка.

…Мы встретились в метро. Женщина-Ребенок пахла необычными, странными духами – а может, она пахла, как может пахнуть только женщина, желающая любви? Я даже ощутил какое-то полузабытое волнение. Трепет. Это не смешно.

Женщина-Ребенок без слов пошла за мной. На кухне мы пропустили по стаканчику. Потом она стала резать салат, а совсем потом – вдруг, безо всяких подъездов – густо поцеловала, но с какой-то горечью… и снова принялась за салат: без плавных переходов. Их в ней просто не было – плавных переходов.

Вскоре я снова ощутил губы Женщины-Ребенка: они сами нашли меня и долго не отпускали – впрочем, может, это длилось мгновенье? Я настолько не ожидал всего этого, что, наверное, стал похож на истукана. Истукана, у которого клокочет его, истука́нья, плоть. А у нее были очень вкусные губы, да. Но вскоре она отошла и принялась болтать, будто губ этих у нее вовсе и не существовало. Будто она другими губами начала говорить.

Вино заканчивалось; я открывал следующую бутылку. И еще. Глаза Женщины-Ребенка казались беззащитными и какими-то больными; впрочем, она никогда не была слабой – Женщина-Ребенок.

Утром, изучая ее тело, я попросил: «Не уходи». Она сначала сказала «Нет», потом – «Не знаю», Женщина-Ребенок. Вечером я повторил ей то же самое. Она кивнула; призналась, что – черт возьми! – да, влюбилась. Что это для нее достаточно странно. Так как, видите ли, она считала эту способность утраченной. Потому как земная любовь – и не любовь вовсе, а легко бьющееся стеклянное прилагательное с двумя «н»…

Нам было хорошо вместе. Какое-то время. Но потом она исчезла – Женщина-Ребенок. Потому что была стеклянным исключением из правил. Потому что ее просто не могло быть.

Со мной.

– Ты похож сейчас на недобитого Ленского, – самодовольно проурчала я, прикинувшись самодостаточной на вид, то есть как бы «навслух», на этот самый, да; а про себя подвыла – совершенно несамодовольно и несамодостаточно: «Черт… Господи!..»

Про чувства-с на медленном огне знала я не из сказок, но, несмотря на комбинированные постельные съемки, все-таки подгорела и чувствовать почти перестала. Кого-кого? Яна этого, конечно! Идиотский вопрос.

А еще понятия не имела, в чем лететь в Италию. И не надо ля-ля: а) десять свитеров второй свежести; б) пять пар усталых брюк; в) три длинных юбки, в которых только в Кащенко и, наконец, г) халаты, халаты, халаты: махровые, шелковые, вельветовые, короткие и длинные… Впрочем, не полечу же я в Италию в халате? А тут еще этот Ян! К тому же на недобитого Ленского смахивает и на такое сравнение нисколько не обижается, а только бормочет в сторонку: «Картина в духе Пелевина, картина в духе Пелевина…»

Мне-то казалось, что картина вообще ни в чьем духе, что только так и могло уже случиться: любишь кататься – люби и на саночках.

– М-да, кажется, всю жизнь я только и делала, что возила саночки, а когда каталась – не помню, – так и сказала.

– Неужто не помнишь? – я не поверил.

– Не-а. Абсолютно, – и смахнула со щеки снежинку.

Так называемая объективная реальность уже довольно долго держала меня в так называемом чернушном теле, глумливо подсыпая всякие там о-о! – ощущения: видала я, конечно, и иные материи, но реже. А этот сейчас был как на ладонях.

– Почему во множественном числе?

– Потому что на двух. Для одной слишком высок.

…Ах, мой ближний с антонимом мой дальний! Так Ян стал антонимом; так вместо близорукости – дальнозоркость; так впервые я заметила грязь на его ботинках.

Мы купили «Сто-Личную», возрадовались, аки юнцы, оба, да и спошлили, – а в кайф было!

Я долго делала вид, будто не при делах; потом долго-долго не делала… Ах, Ян, не обещай же: ни юной Инь, ни старой Гуань-инь, ни – тем более – не деве. Да, собственно, никто и не обещал лишнего – врать врали, а обещать… За то и прощала.

– Тебе нужен клин, – жужжали ж-ж-жоны.

– Да. Клин нужен. Чайковскому тоже нужен был Клин, – валяла я дурака, и тот-таки материализовался в образе и подобии того самого Яна.

– Ну же! Подумай о будущем! – не уставали ж-ж-жоны. – Тебе давно пора рожать! Годы идут, подумай…

А рожать нисколечко не прикалывало. Прикалывало другое: хотелось найти настоящее. Тогда и пошло-поехало: «В Клин – с клином», – я чудом скомпромиссничала сама с собой, приметив и/о потенциального вышибалы пережитков чувств-с: а в Клину у него стоял дом.

Признаться, он оказался едва ли не первым сносным клином, способным вышибить пред-предыдущего: предыдущим-то не получилось, хоть и хотелось; а может, я все еще идеализировала Яна с непременной «Сто-Личной» в пакете? Впрочем…

Теперь вечерами я пила ряженку, равнодушно пилила ногти и поначалу даже приободрилась: не все, значит, думаю, еще потеряно, раз на свежак потянуло. Может, кстати, будет, в чем в Италию-то… И вроде не идиот, не урод – к тому же регулярный оргазм… Ну, думаю, ладно, поживем – увидим. В общем, жили-поживали мы несколько месяцев, а тут – тук-тук-тук, я твой друг – ж-ж-жона его: так, мол, и так: супруга я! Клин на дыбы: «Кукла чертова, явилась…» – дальше молчу.

Я скрылась тихо, благо влюбиться за оргазм не сумела – и прямиком во Своя́си. А там, во Своясях, новое тысячелетие: и так оно, главное, незаметно придвинулось, что все в одночасье осточертело: дом – работка, работка – дом, причем дом запущенный, а работка – еще более. Но самый-то ужас в том, что все делом занимаются, даже собаки – и те – кости грызут. Я тоже было взялась, но чуть зуб не сломала: флирт, флирт… Когда и он оказывается «пройденным этапом», Инь и Ян стареют на эпоху.