Есть все время хочется; о чем бы ни старался думать, мысль сама обязательно вернется к еде…

Каргин остатки супа из кастрюли выливает в свою миску. По заведенному порядку товарищи ждут его, чтобы обедать всем разом.

Семь мисок на столе. В каждой похлебка из грибов. Она кажется черной в алюминиевых мисках.

Семь мисок на столе, и во всех одна и та же грибная похлебка. Но в одной она лишь дно прикрыла. Самые полные миски стоят перед Петером, Гансом и Паулем.

Пауль встает. Шесть человек поднимают на него глаза. Тогда он молча тычет пальцем поочередно во все миски. Взгляды шести человек прыгают за его пальцем.

Пауль говорит:

— Почему у Пауля больше? Он маленький? Как Петер? Ему тоже нужно расти?

Даже в темноте все заметили, что Каргин смутился. Он пробормотал растерянно:

— Чего взъелись? Ошибся при дележке, с кем не бывает.

— Чтобы впредь не ошибался, — буркнул Федор, обменил свою миску на миску Каргина и начал есть, будто ничего особенного не случилось.

Григорий с Юркой, переглянувшись, враз потянулись к новой миске Каргина, чтобы долить ее. Тот зажал миску в руках, прикрыл телом и заговорил непривычно мягко, просительно:

— Хватит, ребята, бузить, хватит. Вам же опять на задание идти, вот и копите силу.

— А тебе она не нужна? — буркнул Федор. — Доливай ему!

Только три миски остались нетронутыми — Петера и немцев. Это обидело Пауля, ему показалось, что их, немецких солдат, считают такими же слабыми, как и Петера, и он запротестовал. К его удивлению, никто (не считая Ганса) не встал на его сторону.

— Понимаешь, у нас, советских, есть своя платформа: коли ты к нам в плен попал, то теперь мы за твою жизнь в ответе. Больше своей беречь ее обязаны, — так объяснил Каргин общую непреклонность в этом вопросе.

Начальству не прекословь, не оспаривай мнения старших. Послушание и еще раз послушание впитал Пауль, как говорится, с молоком матери и поэтому не осмелился возразить, хотя мысленно произнес длинную негодующую речь.

Покончив с супом и зная, что больше ничего не будет, Пауль и Ганс вскочили, как обычно, вытянулись у стола. К этому привыкли, и Каргин кивнул: дескать, можете идти. Но они не ушли в свой угол. Даже в темноте чувствовалось — смотрели на Каргина.

— Что еще? — спросил тот немного грустно.

— Мы настаиваем, чтобы нас признали равными или содержали полностью на режиме, установленном для пленных, — сказал Пауль, видимо заранее подготовленную фразу; не споткнулся даже, подбирая слова.

И по тому, как зашевелились за столом товарищи, Каргин понял, что претензия немцев признается законной. Но он все же попытался отстоять свою точку зрения:

— Что мы имеем на сегодняшний день? Землянку, самих себя и полное отсутствие связи с нашим военным командованием. Отсюда вывод: отправить вас в наш тыл или здесь соответствующим образом содержать — нет никакой возможности. Так есть ли смысл предъявлять ультиматум?

— Тогда считайте равными во всем, — сказал Ганс, покосившись на Пауля (все же заговорил без разрешения старшего по званию).

— А кто вас зажимает? — попытался удивиться Каргин, но это удалось ему плохо.

Григорий чертыхнулся и полез на нары, чтобы не нагрубить. Поднялся из-за стола и Юрка. Тут Федор и спросил:

— Ты, Иван, коммунист?

— Бепе.

— Один спрос, раз командир… Мне, еще школяру, настойчиво вдалбливали: «Коммунист всегда смотрит правде в глаза, всегда говорит только правду».

— Во мне такая же начинка, — откликнулся с нар Григорий.

Разговор оборвался, и долгое время было слышно только потрескивание дров в печурке. Наконец Каргин не выдержал этого молчаливого осуждения, заговорил:

— А если их убьют? Или живьем захватят? Об этом подумали?

— Здесь тоже, если налетят, и убить, и захватить могут, — заметил Федор. И тут же заговорил горячо, убежденно: — Человеку нельзя пользоваться половинкой, ему все давай! Как подключаться к вражеской линии связи, как в карауле стоять, то Пауль и Ганс? Равноправие? А как прочие задания, мы сразу вспоминаем, что они пленные? Нет на тебе креста, Иван.

Можно было отшутиться: дескать, креста действительно нет, но настроение не позволяет. Похоже, не ту линию ведешь, командир, не ту…

— Если их одеть в немецкую форму, то очень толково может получиться, — думает вслух Федор.

— Они и так в ней, — подхватывает Григорий.

— Факт, — подтверждает Юрка.

— Дай, Григорий, твоего горлодера, — просит Каргин, долго возится с самокруткой и произносит, укрывшись в облаке едкого дыма, произносит спокойно, как давно решенное: — Сегодня пойдем на главный тракт. Двумя группами. Чтобы Степанково в середке оказалось. Ты, Федор, старшим над горластыми, а я — с Паулем и Гансом.

Тщательно осмотрели оружие, одежду, и, едва короткий день пошел на убыль, две группы покинули землянку.

— Дорога дальняя, к утру, может, и не вернемся, — только и сказал Каргин.

Он идет головным. Пауль, как и полагается второму по званию, — замыкающим. Идут медленно: немцы к лыжам не привычны, их лыжи то под сучок попадут, то пенек или елку в клещи схватят…

Наконец подошли к тракту. После каждого снегопада его очищают от снега жители деревень. И образовались на обочинах снежные валы. Каргин считает, что самое верное — залечь за одним из них, отсюда и прострочить шофера, но по привычке он советуется:

— Здесь, пожалуй, и заляжем. И тракт далеко просматривается, и лес близко.

Ганс переводит Паулю слова Каргина и, выждав немного, торопливо добавляет что-то, показывая рукой на себя, на Пауля и тракт. Пауль, подумав, одобрительно кивает. Тогда Ганс докладывает Каргину:

— Господин ефрейтор предлагает на тракте стоять патрулем. Останавливать машины, проверять грузы.

Не из боязни личной ответственности Ганс свое предложение выдает за мнение «господина ефрейтора», по привычке делает это: все, что одобрено старшим, для рядового становится сразу же приказом свыше.

Каргин еще обдумывает предложение, а Пауль уже что-то говорит Гансу, говорит отрывисто, повелительно, и тот поспешно перелезает через вал снега, прочно обосновывается на тракте. Чуть впереди его и тоже расставив ноги, тоже положив руки на автомат, замирает Пауль. Луна светит изо всех сил, и на искрящемся снегу хорошо видны два немецких солдата. Два изваяния замерли на тракте, положив руки на автоматы.

Колонной прошло несколько грузовиков. Их не остановили. Потом появился еще один, замигал фарами. Пауль вышел на середину тракта и повелительно вскинул левую руку: правая сжимала автомат.

Грузовик истошно завизжал тормозами и остановился. Проверка документов, выразительный жест Пауля, и грузовик побежал дальше.

Каргин от холода уже начал стучать зубами, когда появилась легковушка. Узнав ее по низко сидящим фарам, Пауль и Ганс обменялись несколькими фразами, лязгнули затворами автоматов. Каргин подумал было, что они, испугавшись встречи со своим бывшим начальством, сиганут к нему за снежный вал, но, когда настал момент, Пауль поднял руку.

Из легковушки вышел офицер. Он был так брюхат, что его ноги казались случайными тонкими подставками-времянками. Зычным голосом он стал выговаривать что-то Паулю и не умолкал все время, пока проверялись документы.

Лишь возвращая документы, Пауль ответил сдержанно, без намека на грубость, но, похоже, так весомо, что офицер моментально усмирил голос, сменил интонации; теперь он упрашивал, почти умолял.

Как жалел Каргин, что ничего не понимает по-немецки! Ему оставалось одно: притаившись за снежным валом, наблюдать, как Ганс вынимает из машины свертки, пакеты и пакетики, а потом и канистру, скорее всего — с бензином.

Теперь офицер словно плакался, взывал к самому обыкновенному человеческому состраданию.

Наконец Пауль, когда Ганс откозырял ему, повелительно бросил шоферу, не взглянув на офицера, мельтешившего перед глазами:

— Форвертс!

Это слово Каргин знал и обрадовался, услышав его: сейчас машина уйдет, можно будет встать, поразмяться. Действительно, офицер сразу же сел в машину, и она резко рванулась к Степанкову.