А как обеспечишь, если не знаешь, если не можешь даже предположить, о чем думает русский, мимо которого пронеслась твоя машина? Согласен, как и полагается, за несколько метров до нее русский обнажил голову, склонил ее в поклоне. Из покорности сделал все это? Из страха? Скорее всего ни то, ни другое. Лично он, фон Зигель, готов биться об заклад, что русский прячет глаза, чтобы сохранить в тайне свои мысли.

Всё загадка в России. Сплошная загадка. Как снег прячет не только кочки и ямины, но и человеческие трупы, так и смиренный поклон почти любого русского не что иное, как искусная маскировка.

Да, в районе за последние два дня не было ни одного поджога, ни одного нападения на солдат вермахта или полицейских. Однако из этого вовсе не следует, что здесь установлен настоящий порядок: сегодня доложили, что бесследно исчезли еще пять солдат из тех, которым по делам службы надлежало проследовать через район. И это легко объяснимо: здешние солдаты и полицейские чины с наступлением сумерек сидят в казарме или дома, вот и не исчезают.

Правда, гебитскомендант склонен причину исчезновения этих солдат видеть в некотором упадке дисциплины, вызванном временными неудачами на фронте; считает, что они дезертировали. А, позвольте спросить, куда дезертировали? Разве не глупо думать, будто какой-то немецкий солдат надеется проскользнуть незамеченным через Россию да еще половину Европы?

Нет, господин гебитскомендант, подождем лучше до весны. Как сказал тот полицейский из Слепышей, весной снег стает, и тогда многое тайное станет явным.

Ох уж эти русские снега!

Все-таки Опанас Шапочник — хороший старший полицейский, его владения, пожалуй, единственные в районе, где нет грызни между полицейскими чинами. За три месяца ни одной жалобы, все приказы выполняются точно и в срок.

Хотя хорошо это или плохо, что нет грызни? Скорее — плохо: где нет свары, неизбежно наступает единение, значит, копится сила.

Завтра же брошу кость, пусть перегрызутся, пусть меж них родится недовольство друг другом, пусть их постоянно гложет черная зависть. Как у Свитальского с Золотарем.

Фон Зигель даже усмехнулся, вспомнив, с каким воодушевлением два бывших петлюровца, мнящие себя столпами будущей местной власти, наговаривают друг на друга. Не только о том доносят, что сказал или сделал коллега, но и что, возможно, думает.

А почему так старательно друг на друга наговаривают? Потому, что один стремится поплотнее усесться в кресло начальника, а другой ночей не спит, себя в том кресле видит.

Он, фон Зигель, щедро авансирует обещаниями того и другого.

Что бы такое и кому из полицейских в Слепышах пообещать? Только одному, кому — безразлично. Узнать фамилии, выбрать одну и поманить ее владельца пряником.

Довольный, что нашел ловкий ход, фон Зигель написал на листке бумаги, где значилось все, что следовало сделать завтра: «Сообщить, что полицейский такой-то за особые заслуги (не называть какие!) представлен к награде. Возможно, это будет медаль».

Угрюмая, злая тишина повисла в землянке, когда пришел Афоня и рассказал подробности гибели Павла. Не потому, что напугала смерть товарища: она на войне, да еще во вражеском тылу, — дело обыденное. Кровно обидело и разозлило то, что от руки последнего труса и не в бою, а при случайной встрече погиб Павел.

Помолчали. Потом Григорий с Юркой заспорили, даже поссорились. А из-за чего? Оба требовали немедленно казнить убийцу, но Григорию непременно подавай суд и все прочее, а Юрка это считал излишним:

— И чего с ним цацкаться? Суд — это уже признание, что того гада за человека считаем. А он — бешеная собака, которую нужно немедленно просто убить!

Конец спору положил Каргин. Он долго терпел перебранку, а тут хлопнул ладонью по столу и сказал так властно, что приятели сразу угомонились:

— Поорали — и хватит!.. Почему погиб Павел?.. Вас спрашиваю.

— Случай… Судьба такая глупая, — буркнул Григорий.

— Случай! Судьба! — передразнил Каргин, начавший злиться. — Эту самую судьбу я вчера по всему лесу видел. Наследили, будто гонки лыжные состоялись!

— Зимой завсегда след остается, — стал закипать и Григорий. — Не ангелы мы, а люди, по земле ходим!

— С головой ходить надо!.. Как у нас на Урале охотники к своим потаенным удачливым угодьям ходят? Перед метелью или в снегопад. Чтобы следы сразу замело!.. И еще елочку за собой тащат, лыжню заравнивают!.. Вот так-то…

Возразить нечего. Лишь Петро спрашивает:

— Дядя Ваня, а почему этого ты раньше не сказал? Когда дядя Павел еще живой был?

— Почему не сказал?.. Есть вещи, говорить о которых в голову не приходит: настолько тебе они ясны. Вот и не сказал… Моя вина.

Чистосердечный ответ командира больше всего поразил Пауля. Ни один из офицеров, которых он знал, никогда не осмелился бы сказать подобное. Да что там офицеры! Ефрейтор Пауль Лишке, упрекни его в чем-то подчиненный, заподозри в ошибке, — так бы оборвал нахала, немедленно показал бы ему место!

Несколько дней безвылазно просидели в лесу, ждали метель или снегопад. Но небо все время было безоблачным. Ожидание всегда тягостно, а если у тебя еще и еда на исходе — оно мучительнее иной пытки. Пустой желудок нагоняет мысли грустные, все больше о еде. Вот и сказал однажды Ганс, слив из миски в ложку последние капли грибной похлебки:

— У нас в Германии бывали дни, когда весь народ за одним столом обедал.

— Где же этот стол ставили? Чтобы весь немецкий народ за один стол усадить, во сколько же километров длина его должна быть? — невесело пошутил Юрка.

— Нет, такого стола не было. Просто в указанный день на улицы выезжали походные солдатские кухни, и все настоящие немцы подходили, покупали суп. И рабочий, и владелец завода, и… — Тут Ганс замялся, боязливо глянул на Пауля, который для него все же оставался старшим по чину, но все же закончил: —…и Гитлер тоже.

— Так тебе и станет Гитлер баланду хлебать, — усомнился Григорий.

— Сам Гитлер, сам Геринг ели за общим столом, клянусь богом! Ибо единство нации — превыше всего!

Все уже знали, что, если немцы клянутся богом, будь уверен, что они говорят правду, и Юрка не стал спорить, пробормотал что-то невнятное и отвернулся от Ганса, будто потерял интерес к разговору. Зато Каргин немедленно воспользовался моментом, заговорил, как всегда, спокойно, словно думая вслух:

— Вот так и оболванивали. Как же, сам Гитлер простой суп ест! Полное единение всех немцев!.. А еще немного погодя — и немецкие солдаты Ганс Штальберг и Пауль Лишке с радостью идут умирать. А за что умирать? Ради чего умирать?.. Григорий, на сколько килограммов прибавил в весе за войну Геринг?

Еще осенью, когда зарядили проливные дожди, Василий Иванович, чтобы расшевелить товарищей, начал играть в суворовские вопросы. Игра прижилась, о ней не забыли, и Григорий бойко ответил:

— Если взвешивать до обеда, на пятьдесят, после обеда — на все пятьдесят восемь.

И вдруг у Пауля ярко сверкнула догадка, которая примерно неделю назад забрезжила неясно, туманно: в последние дни обед разливает только Каргин; а поровну ли разливает? Ведь показалось же ему, Паулю, показалось тогда, что у Каргина суп еле прикрывал дно миски.

Тогда он заметил эту несправедливость, а до сознания не дошла, вот и не проверил. Значит, остается выжидать. И он промолчал, только особенно пристально посмотрел на Каргина. Кажется, осунулся не больше других…

Ожидание погоды наконец осточертело Федору, и он сказал:

— Все грибы, грибы… Схожу, командир?

— Один?

— Как прикажешь.

С ним ушли Григорий и Юрка. Вернулись утром с двумя солдатскими ранцами. В каждом — бутылка шнапса, пачка галет и банка мясных консервов.

— Геринга бы на такой паек! — проворчал Каргин.

Вскоре кончился и керосин. Теперь в землянке темень. Ее прорезают лишь красноватые отблески пламени, резвящегося в печурке. Когда они, эти отблески, падают на лицо человека, густые тени сразу скапливаются во впадинах его щек, углубляют их, и человек кажется изможденным и злым; в глазах у него чудятся недоверие, голодный блеск.