Невольно майор Исаев обратил внимание и на то, что у наших военных (почти у всех!) на груди поблескивали орден или медаль. Кое у кого то и другое можно было увидеть. И еще нашивки: желтая — за тяжелое и красная — за легкое ранение.

На гимнастерке майора Исаева нет ничего, она непорочно чиста: за сердечные приступы нашивок не полагается.

И сразу вновь народилась волна брезгливой ненависти к Мышкину…

Пока ожидал отправления своего поезда, с запада пришел встречный. Из его вагонов степенно или торопливо вышли обыкновенные люди. В гражданском или военном. Но два человека, которые еле тащили свои чемоданы, руганью подбадривая друг друга, сразу привлекли к себе внимание майора Исаева, еще больше растревожили его душу. И в нещадно скрипящем вагоне, стены и крыша которого были прошиты многими пулеметными и автоматными очередями, сидя у окна и вроде бы равнодушно скользя глазами по всему, что проплывало мимо, он думал об одном: неужели в тюрьме один из дезертиров правду говорил, что для кого война сплошные страдания и лишения, а кому — богатства неисчислимые и в придачу все радости жизни? Сразу же невольно вспомнилось и то, что в Ленинграде, когда в жесточайшей блокаде люди от голода умирали тысячами в день, кое-кто на ворованные хлебные пайки выменивал серебро, золото и бриллианты разные. Всплыл в памяти и тот спекулянт, который в камере плакался, что лично у него от его торговых операций разве прибыль? Гроши несчастные и пятнадцать лет тюрьмы с конфискацией всего имущества — вот и все, что он нажил трудом своим, подобным каторжному! Между прочим, Комбат, почему, если были нажиты лишь считанные копейки, конфискуется все имущество? Вот если бы конфискация касалась и лет отсидки, определенных судом, — это всегда с нашим превеликим удовольствием!.. Нет, не коммерция у него была, не коммерция. Одна видимость ее, А вот один человек — фамилию его называть не будем, договорились? — был до мозга костей коммерсант! Он, когда его после ранения отпустили на недельную побывку домой, прихватил из Германии не счесть сколько коробочек с иглами для швейных машин. Велик ли груз? Так наши бабы словно с ума враз посходили, они мигом его товар расхватали. Не то чтобы жаловаться кому-то на коммерсанта за спекуляцию, они ему еще и в пояс кланялись, они истово молились за здоровье его, своего благодетеля!

Хотя тот человек за иглу всего-то по рублевке и брал, все равно за считанные дни миллион нажил! Может, и поболе…

Это и другое подобное вспомнил майор Исаев, сидя у окна подрагивающего, скрипящего и стонущего вагона. И сразу, словно испугавшись, стал торопливо уверять себя, что таких подлых людишек — считанные единицы. Действительно, разве в его роте могло свить себе гнездо подобное? Да что там рота, во всей их бригаде ни одного подлеца не было!

Хотя Акулишин, пожалуй, на всякую гадость мог оказаться способен…

И моментально, вызванные воспоминаниями, бесшумно заскользили перед глазами Павел Петрович, Юван, Перминов, Юрий Данилович, Карпуша, Зелинский… Даже Пират, умильно виляющий хвостом, мелькнул где-то на втором плане!

А за окном вагона проплывает земля точь-в-точь такая, какая сейчас уже за спиной у него, вновь майора Дмитрия Исаева. Эта земля уже польская. Местами тоже корявая от множества воронок от бомб и снарядов, на ней, как и на родной советской, тоже изрезанной извилинами окопов и противотанковых рвов, кое-где ржавеют искореженные орудия и танки. Больше — фашистские, с черными крестами на броне.

И люди на станциях в этом вагоне внешне похожи на оставшихся по ту сторону нашей государственной границы! И вообще все и всё здесь очень похоже на родное, привычное, и в то же время…

Железнодорожные станции, городки и поселки, мимо которых проползал поезд, здесь война вроде бы почти пощадила. Да и люди тут не так отощали и обносились, как в Белоруссии. Ишь, вон тот явный куркуль-хуторянин, что сидит напротив, вообще не смотрит на окружающих людей, для него их словно нет вовсе; он знай себе достает и достает из пузатой торбы вареные картофелины, раскладывает это богатство на маленьком столике, будто прилепившемся под окном вагона. И вот уже весь столик завален картошкой! А этому куркулю все мало: он опять лезет рукой на самое дно заметно отощавшей торбы, извлекает оттуда шесть куриных яиц. Куда же их положить? И он громоздит картофелины одна на другую. Наконец с довольным видом оглядывает столик и говорит майору Исаеву, улыбаясь одновременно ласково, доброжелательно и почему-то с нотками виноватости в голосе:

— Проше пана майора…

Майор Исаев растерян: а что к тому, что уже есть на столике, может добавить он? Селедку, покрасневшую будто от стыда за свою давнюю и чрезмерную соленость? Буханку ржаного хлеба, который уже завтра каменно затвердеет? Или початую пачку горохового концентрата?

Тем временем уже другой поляк к богатству, дразнившему со столика, добавил кусочек сала, третий — вареную курицу, а еще кто-то — и бутылку мутноватого самогона. Кроме майора Исаева, семь человек ехало в этом купе. И каждый из них что-то свое вложил в общий котел, разными голосами, с добрыми улыбками и без них все семь дружно сказали:

— Просим пана майора.

Первым побуждением было — гордо отказаться от предложенной еды: он — советский офицер, а не побирушка какая! Но не успел бросить резких слов: вдруг понял, что не его лично, майора Исаева, а офицера Советской Армии, турнувшей отсюда гитлеровцев, приглашают к столу эти люди. И он, уже не стыдясь, как и предлагалось ему, подсел вплотную к столику, предварительно выложив на него все, что было дано ему на дорогу.

Медленно шел поезд, вернее — подолгу стоял на станциях, пропуская воинские и госпитальные эшелоны. Почти трое суток пересекал Польшу с востока на запад. Этого времени майору Исаеву вполне хватило для того, чтобы всем нутром своим понять: только на первый взгляд кажется, будто проклятая война лишь самым краешком своего крыла коснулась здешних мест; глубочайший след оставила она в душах людей, она, можно сказать, все их понятия о жизни вообще сначала напрочь сокрушила, а затем — сразу же, не давая и минуты на размышления, — заставила строить новое и потому многих пугающее. Вот по ночам здесь и стали рвать тревожную тишину винтовочные выстрелы и автоматные очереди, а чуть погодя люди в цивильном добровольно взяли в руки оружие. Они хотели наверняка уберечь от злых вражеских помыслов то, что нарождалось в таких муках.

В голубом небе, которое лишь на самой южной своей окраине, словно резерв, держало одинокое белое облачко, похожее на клочок ваты, заливались жаворонки. Заливались так звонко и задорно, как и в России. Даже колена в их песнях звучали знакомые с детства!

Звонкоголосые жаворонки в прозрачном небе. Нежная зелень молодой травы, только пробивающейся сквозь прелые листья. Разрушенные печи и обгоревшие, в черной копоти стены бывших домов. Первый плач новорожденного и… могилы, могилы. Сегодня все это было слитно, неотделимо одно от другого.

Свой полк майор Исаев нашел 11 апреля, когда до заката солнца оставалось всего лишь около часа. Хотел сразу же пойти в родной батальон, но в самый последний момент решил, что будет разумнее вновь начать службу с визита к командиру полка. Вот и нырнул в подвал двухэтажного дома, в шеренге подобных же стоявшего на западной окраине небольшого городка. Напряженно думал о неизбежной встрече с полковником Муратовым (никак не мог определить своего отношения к нему), однако успел заметить, что фундамент дома сделан с учетом, того, что ему, возможно, предстоит выдержать и попадания артиллерийских снарядов; продухи в нем можно использовать под амбразуры для пулеметов и даже пушек малых калибров!

Полковник Муратов, чуть сгорбившись, сидел за столом и, судя по напряженности всего тела, обдумывал что-то чрезвычайно важное. Здесь же, в подвале, были еще два офицера — они стояли буквально за спиной командира полка, даже как бы нависали над ним, когда он склонялся к столу, — и несколько солдат-связистов, молча дежуривших у телефонных аппаратов и радиостанций.