А настроение начальства, оно в судьбе любого человека всегда огромную роль играет…

Подавив тяжелый вздох, майор Исаев предложил вроде бы вовсе спокойным голосом:

— Давай, Сашок, перекурим это дело, а?

Посреди ночи майор Исаев проснулся от прикосновения к своему плечу чьей-то руки. Моментально открыл глаза. И увидел незнакомого лейтенанта, который сказал с ошеломляющим безразличием, чтобы он, майор Исаев, следовал за ним. А автоматчик, будто окаменевший у единственного выхода в землянку, казалось, оставался вовсе равнодушным ко всему, происходящему здесь.

Хотя, возможно, и дисциплина заставляла его казаться таким…

Долго ли собраться, если у тебя все богатство — пара нижнего белья, кусок хозяйственного мыла и безопасная бритва?

Майор Исаев, еще отказываясь душой принять сиюминутную необходимость, был уже готов шагнуть в черную неизвестность, когда вспомнил, что он ведь не просто человек, а еще и командир батальона. Вспомнил это и сразу сказал с неподдельной тревогой:

— Мне, товарищ лейтенант, еще батальон кому-то передать надо.

— Сейчас батальон уже не ваша забота, — равнодушно ответил тот, жестом руки указывая на выход из землянки.

На дороге, в эти минуты зябко дремавшей метрах в ста от землянок батальона, подрагивая от мотора, работавшего на холостом ходу, стоял «козлик», безжалостно заляпанный грязью. На его заднее сиденье, подчиняясь приказу, и сел майор Исаев. Тотчас по бокам у него пристроились равнодушные автоматчики.

Пока «козлик», то виляя между снарядных воронок, от которых, казалось, все еще разило сгоревшей взрывчаткой, то раскачиваясь на ухабах или подпрыгивая на булыжниках, взрывами вывороченных из мостовой, резво бежал вдоль угрюмого леса и мимо городков и деревень, где не было видно ни одного огонька, майор Исаев не испытывал ничего, кроме недоумения: он никак не мог поверить, что арестован по-настоящему, Не потоком, а обрывками, лоскутками, вроде бы вовсе не связанными друг с другом, текли его мысли в те часы, пока «козлик» безжалостно пластал ночь своими фарами.

Наконец, миновав очередной контрольно-пропускной пункт, где у младшего лейтенанта и его подчиненных не стали проверять документ (ага, «домой» прибыли!), «козлик» решительно вильнул с шоссе на проселочную дорогу, недолго попетлял среди лип и елей, вершинами упиравшихся в тучи, и в изнеможении замер около дома-усадьбы какого-то ясновельможного пана, судя по всему, сбежавшего вместе с гитлеровцами и бросившего свое родовое поместье на произвол судьбы. Майор Исаев понял, что теперь здесь располагается гарнизонная комендатура.

Он уже предостаточно повидал таких поместий, являвших собой самый обыкновенный просторный дом, способный на короткое время одновременно принять десятки гостей, или некое подобие замка с обязательными стрельчатыми окнами и башенками по углам крыши. Не один подобный дом-замок повидал майор Исаев, в нескольких даже бывал, не уставая удивляться стремлению шляхты к показному величию. Обычно он только недоуменно покачивал головой, когда его походные сапоги, прошагавшие многие сотни километров военных дорог, вместо дубового, букового или какого иного диковинного паркета панского дома, оказавшись в крестьянской хате, вдруг начинали чувствовать под собой обыкновенную землю, утрамбованную ногами многих поколений людей и домашнего скота, коротавших свою жизнь под одной соломенной крышей.

Знал майор Исаев и то, что почти каждая панская усадьба имела подвал, каменные стены которого всегда были влажными или даже подернутыми плесенью; от хозяев этих усадеб не раз слышал, будто в стародавние времена, когда род этого шляхтича был еще в силе, подвал был переполнен пленными, за которых их родственники в конце концов вносили богатый выкуп. Теперь в одну из каморок-одиночек, на какие сейчас был поделен весь вместительный подвал, сунули его, майора Исаева. Если не считать топчана, не прикрытого даже мешковиной, ничего в ней не было. Сунули сюда, попросив сдать оружие.

Ушел, закрыв за собой дверь каморки, тот пожилой солдат, который привел его сюда, — майор Исаев все осмотрел более внимательно. Да, между камерами лишь оштукатуренные перегородки из тонких дощечек, зато основная стена подвала — явно давнишняя кладка. Добротная, надежная. Хотя ему-то до этого какое дело? Бежать из-под стражи он не собирается…

Оглядев, ощупав глазами то немногое, что было здесь, он лег на топчан, механически отметив, что тот коротковат для него. Делать было нечего да и надеялся забыться, может быть, во сне что-то приятное увидеть, потому и лег. Долго лежал и с открытыми, и с закрытыми глазами. Сна не было. Зато именно в эти минуты с ужасающей ясностью понял: если с ним случится худшее (а дело явно к тому катится), Катерина Михайловна с Павлушей уже в этом месяце по его денежному аттестату ни копейки не получат; хоть волком от обиды взвой, а только так будет…

Попытался успокоить себя тем, что нет за ним, Дмитрием Исаевым, какого-либо тяжкого преступления. Вообще преступления за ним нет! Но тут же тайный внутренний голос стал упорно твердить, что есть за ним вина, за которую не можно, а должно наказать его.

И опять, уже в какой раз, он стал мысленно доказывать себе, что это зависит от того, с чьих позиций и как взглянуть на данную ситуацию. Или не имел он, как командир батальона, права за невыполнение боевого приказа тут же, где это произошло, собственноручно расстрелять любого из своих подчиненных? Было дано ему такое право, самой войной оно вменялось ему в тяжкую обязанность. Больше того — откажись он использовать его, это свое право, когда обстановка того требовала, сам себя мог под мощнейший и безжалостный удар подставить. Считаете, в данном конкретном случае тех бандитов следовало просто отправить в тыл, где трибунал и сказал бы свое веское слово? Под надежным конвоем туда отправить?

Как стало теперь ясно, для личного спокойствия надо было поступить только так. Но обстановка-то тогда какая была? Она во весь голос кричала, что нельзя, когда бой может грянуть с минуты на минуту, отправлять бойцов из батальона! Ни единого человека!

Так тогда обстановка велела…

До минутного рассвета, просочившегося в маленькое оконце, забранное толстенными железными прутьями, пролежал майор Исаев на топчане и окончательно — уже в какой раз! — пришел к выводу, что вина его сводится к тому, что он не сразу и не в полном объеме принял жесточайшие меры, когда чепе обнаружилось. И за это, может быть, даже ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте заслуживает он, майор Исаев. Но никак не больше!

Несколько успокоил себя этим, но, когда в его одиночку, прогремев засовом, вошел уже знакомый пожилой солдат, то ли дежуривший сегодня, то ли специально приставленный к местным арестантам, и принес кусок ржаного хлеба и кружку чая, есть не смог. Тогда пожилой солдат, похоже повидавший уже многое, и проворчал одновременно ободряюще и осуждая:

— Ты ешь. Через силу, но ешь, что дают: тебе силы беречь надобно.

И то, что пожилой солдат, прекрасно знавший законы военной службы, обратился к нему на «ты» и откровенно сочувствующе, оказалось во много раз убедительнее пространных речей: майор Исаев понял, что гауптвахтой не отделается. И до последней крошки съел хлеб, еще тепловатый и так вкусно пахнущий пекарней, с жадностью выпил чуть желтоватую еще теплую водицу, здесь называемую чаем.

Забрав железную кружку и тяжело вздохнув, ушел пожилой солдат. Теперь опять не с кем даже словом переброситься. И майор Исаев, немного потоптавшись в своей каморке, убедившись, что от какой стены ни начинай шагать, но в длину его хоромы всего лишь четыре, а в ширину два метра, вновь лег на топчан, свернул шинель валиком и сунул себе под голову. Прилег лишь для того, чтобы бесцельно не торчать столбом в камере, однако уснул мгновенно и без каких-либо сновидений.

Он был разбужен в десять часов. Тем же пожилым солдатом. Он же и сопроводил до маленькой комнатки во флигеле, стоявшем недалеко от большой конюшни в глубине двора. Здесь, в комнатушке, где при ясновельможном пане явно жил кто-то из прислуги, за простым однотумбовым письменным столом сидел старший лейтенант со знаками юриста на узких белых погонах. Он не встал, даже не поздоровался, когда майор Исаев вошел в комнатку; он, мельком глянув на него, только и сказал, равнодушными глазами показав на стул, приткнувшийся к столу, за которым сидел сам: