— По-нят-но… — Поднявшись, Ридлер швырнул брошюру на пол, намеренно наступил на нее и подошел к окну. Какой-то внутренний голос подсказывал ему, что между этой брошюрой и бегством населения из Уваровки — прямая связь.

— Знаете, господин оберет, что произошло в Уваровке?

— Да. Слышал.

— Слышали? — ледяным тоном переспросил Ридлер. — На кой чорт вы здесь находитесь, господин оберет? Объясните мне это, пожалуйста.

Корф гневно встал.

— Есть грань, господин фон Ридлер, за которой фамильярность переходит… — Он хотел сказать «в наглость», но сдержался и зажевал губами. — Не говоря уже ни о чем прочем, мой возраст… Я требую уважения к моему чину.

Ридлер злобно рассмеялся ему в лицо.

— Заслужите сначала! Чему вы своих солдат учите? Спать? Ведь в Уваровке большой гарнизон. Как же могло все население исчезнуть неизвестно куда? Я требую объяснения, слышите? Когда бунт проходит так организованно — это верный признак, что им руководят. Бегство уваровцев — партизанское дело.

Подняв брошюру, он затряс ею перед лицом полковника.

— Видите?

Зазвонил телефон, и Ридлер снял трубку:

— Слушаю.

— Это из Больших Дрогалей, — раздался в трубке взволнованный голос. — Говорит начальник гарнизона. Мы накрыли большое подпольное собрание русских.

— Задержали?

Голос начальника гарнизона торопливо сообщил, что задержать никого не удалось. Одного солдата русские изрубили топором, другого тяжело ранили в голову тупым предметом. Двух женщин и старика солдаты пристрелили, остальные успели убежать.

— Оцепили село? — нетерпеливо спросил Ридлер.

— Так точно, господин фон Ридлер. Жду ваших распоряжений; — ответил голос в трубке.

— Хорошо. Сейчас выезжаю.

Положив трубку, Ридлер приказал Корфу немедленно послать войска в Большие Дрогали и вышел из кабинета. Офицеры, находившиеся в канцелярии, испуганно вытянулись.

— Здесь не клуб и не гостиница, господа офицеры, — проговорил он, с подчеркнутой жесткостью произнося слова. — Идите каждый на свое место, и если… если у кого-либо из вас повторится «уваровская история», тот будет иметь дело со мной.

В дверях обернулся и сказал секретарю:

— Немедленно свяжитесь со Степаном Стребулаевым! Пусть явится сюда.

— Слушаюсь, — поспешно ответил секретарь.

Капель уже не падала с крыш. Лужи на дороге покрылись коркой льда, а над крыльцом свесились сосульки. Они казались отлитыми из зеленоватого стекла. В лицо Ридлера пахнуло резким морозным ветром. «Да, чертовски быстро меняется здесь все!»

От чувства, с которым он наблюдал войска, двигавшиеся на Москву, ничего не осталось: в грудь проник холодок, порождая какое-то странное состояние неуверенности, словно реальность всего окружающего бралась под сомнение.

Ридлер поморщился.

«Советский патриотизм…», «Крепость советского тыла…», «Единство советского народа с большевистской партией…» Когда ехал в Россию, он смеялся над этими и другими, как он их называл, химерическими понятиями. Тогда многое казалось простым и ясным. Думалось, что страх — великий регулятор, перед которым все живое падает ниц, стираются разные понятия и, как излишний хлам, отбрасываются идеологии. Но советская действительность вносит теперь в это «простое и ясное» свои коррективы, делая все сложным и непонятным. Страх? Разве мало страху было им нагнано на этих русских? Казалось, в них не оставалось ни искры воли, ни капли сопротивления — послушный тягловый скот… Девяносто три человека! И в такой решающий момент!.. Но главное не в этом. Очевидно, бегство уваровцев — только начало: подпольное собрание в Больших Дрогалях — прямое тому подтверждение. А это означает, что никакого раболепия здесь не было, — показное смирение, выжидание… Но если так — выходит, что все свои расчеты он строил на зыбком песке.

Сердце обожгла злоба, и он выругался.

«Главное — не теряться. Опустишь руки — немудрено и на песке оказаться. Действовать, и с максимальной энергией! Sturm und Drang[3] — в этом выигрыш», — решил он и зло закричал на водителя:

— Какого чорта хлопаете на меня глазами? Полным ходом в Большие Дрогали!

Рев танка подействовал на него успокаивающе.

«Пусть кичатся своей моралью, стойкостью, — усмехнулся он, прислушиваясь к работе мотора.: — Сталин сам признает: „Современная война — война моторов“. А моторы-то, вот они! У нас! Стойкостью самолет не собьешь в небе, моралью танк не раздавишь. „Объединение свободолюбивых наций…“ Не так-то скоро все это делается. Пока Англия и Америка обо всем договорятся со Сталиным, мы оставим от России одни развалины». Он рассмеялся. Мрачные мысли исчезли, точно их подхватило свистящим ветром и отбросило прочь. Но ненадолго: в грудь опять проник неприятный холодок и пополз по всему телу…

«Нет, ни в коем случае нельзя допустить, чтобы эта брошюра обошла весь район. Нельзя!»

Ветер со свистом и воем врывался в смотровые щели, но Ридлеру казалось, что скорость слишком незначительна. Он приподнял крышку люка и выпрямился во весь рост.

Танк уже миновал Залесское и мчался полем. Черная земля, черный притаившийся лес — все было чуждо, враждебно. По небу лениво плыли тяжелые тучи. Ридлер хрустнул пальцами.

Он смотрел на тучи, а видел глаза, много глаз, но все одинаковые, похожие на те, что с беспощадной ясностью смотрели на него с первой страницы брошюры; некуда было от них скрыться. Они даже и затылком чувствовались; и, может быть, от этого казалось, что тучи плывут не по небу, а в голове, и осенний холод их ощущался в груди. Несомненно, эта брошюра увела со строительства сотню людей и уведет всех, если немедленно не пресечь ее распространение.

Дорога круто завернула к лесу, и вместо туч перед глазами возникло рыжее облачко, быстро расплывавшееся па небу. Зарево? Да, похоже было на зарево. Далеко ли пожар, близко ли, Ридлер не успел определить: его внимание привлек голый человек, бежавший из леса. Человек этот, по-видимому, выбивался из последних сил: он шатался; падал, поднимался и опять падал. Вот долетел крик, кажется мольба о помощи. Ридлер тронул водителя за плечо.

— Узнайте, что за человек! — Но ждать нехватило; терпения, и, едва танк остановился, он первым выпрыгнул из люка.

Человек лежал вниз лицом, без признаков жизни. Ступни его ног, прихваченные морозом, были белые, а спина и бока в черно-багровых пятнах, местами кожа сползла. «Мороз? Не похоже». Ридлер взглянул на голову, и ему стало ясно, что человек побывал в огне: волосы его были опалены.

Водитель перевернул бесчувственное тело, и Ридлер нахмурился: перед ним лежал Август Зюсмильх.

«Вот где зарево — над Покатной». Он взглянул на небо и окончательно уверился: там!

— Дышит! — сказал водитель, прижавшись ухом к волосатой груди Зюсмильха.

— Трите снегом, водки влейте.

С большим трудом водителю удалось влить сквозь стиснутые зубы Зюсмильха немного водки. Август застонал.

«Застынет на снегу», — мелькнуло у Ридлера, но это было сейчас для него не существенно. Важно было немедленно выяснить: что же такое произошло в Покатной?

Он приподнял голову Зюсмильха.

— Что случилось, Август?

Веки Зюсмильха вскинулись.

— Глаза… глаза… русские глаза!

— Август, ты не узнаешь меня? Я Макс фон Ридлер.

Зюсмильх не узнавал. Он находился в состоянии такой психической травмы, когда все выключается из сознания, кроме событий, ставших ее причиной. Сознание вновь и вновь возвращается к пережитому, воскрешая его со всеми деталями, и оно воспринимается, как затянувшаяся реальность. Зюсмильх не чувствовал под собой мерзлой, покрытой снегом земли; рябое лицо его пылало жаром. Не чувствовал он и морозной тишины голого поля: в ушах его стоял треск пожираемой пламенем школы. Он видел, как в дыму и огне метались полураздетые солдаты его гарнизона. Они влезали на подоконники, но тут же спрыгивали обратно — в огонь и дым, и вопли их сливались с торжествующими криками покатнинцев, с вилами в руках столпившихся под окнами.