Тимофею подумалось: может быть, это сам бог захотел взглянуть на него, Тимофея Стребулаева, продавшегося немцам? Нестерпимо душно стало. «За что! За какие грехи? Господи! Я же только жизню старую вернуть хочу!..»

Черный, мокрый, с запрокинутой головой, он самому себе казался сейчас похожим на загнанного волка.

«Глаз» в небе становился все меньше и меньше и, наконец, исчез совсем. Стало еще темнее.

Тимофей хотел пойти — ноги не двигались. «А что, ежели покаяться перед ними?» — мелькнула у него мысль. Это было похоже на выход и осуществиться могло несложно. Шепнет старухе Кулагиной, чтобы передала дочери: у Тимофея Стребулаева к отряду дело большой важности. Устроят встречу с Зиминым или Волгиной, и он скажет: так, мол, и так, получил от немца такое-то предложение и для виду дал согласие, чтобы себя спасти и партизанам быть полезным… на случай, ежели немцы настоящих предателей будут подсылать. Да вот народ не понял, и на каждом шагу его, Тимофея, смерть ждет, как какого-нибудь поганого немецкого пса… Что, мол, присоветуете — оставаться на таком положении или сбежать? Только, ежели остаться, пусть подпольщики ваши скажут на мосту: не пес он. Пусть не доверяют — стерпит, но чтобы угрожать перестали. Поверят, конечно, Зимин и Волгина сделают так, а он будет умнее: чтобы предать кого раньше, чем в России утихомирится все, — ни боже мой! А немцев в это время тоже за нос можно водить: нет, мол, ничего о партизанах не говорят — не знаю, стало быть… Юля так между немцами и партизанами, глядишь — и проживет, дождется своего часа.

Тимофей совсем было повеселел от этих мыслей, но в памяти резко прозвучал голос Ридлера: «Ты еще ничего не сделал, чтобы заслужить доверие. Советую поторопиться». Вспомнилась камера пыток, в которой он побывал «экскурсантом», и опять по спине пополз мороз, заставивший кожу коробиться, словно бересту под огнем.

«Нет выхода… Просчитался! Не те, так другие убьют! А, чорт!»

Он стиснул кулаки и зашагал. С левой стороны большака донеслись голоса и скрип колес. Тимофей кинулся направо, свалился в какую-то яму и затаился в ней, боясь вздохнуть.

На большак выехали четыре пустые телеги. Передней лошадью правил Васька.

Михеич, обе залесские женщины и парнишка в нагольном полушубке, окруженные партизанами, шли позади телег.

Осмотревшись, Михеич глубоко вздохнул:

— Теперь… попрощаемся, детки.

В густой метелице зашумели взволнованные голоса, послышались звуки поцелуев.

Обнявшись с Катей, Михеич долго вглядывался в ее лицо. Губы его шевельнулись, видимо он хотел что-то спросить, но, раздумав, отвел глаза в сторону.

— Ишь, сколько снегу-то… И за какие-то два-три часа. Зима!

— Зима… — повторила за ним Катя.

Михеич ласково провел по рукавам новенького полушубка, складно сидевшего на ней.

— Носи! Теплый!.. Баба, пока шила, сколь раз наказывала: смотри, Никита, чтобы ей самолично… Совсем было запамятовал — на вороту-то, с внутренней стороны, меточка — две буковки: «Д» и «Ч» — «Дорогой Чайке», стало быть. Оно и соответствует.

— Спасибо, — прошептала Катя.

— Вторую партию, живы будем, через неделю привезем. — Михеич опустил руки и решительно проговорил: — Ну, ладно… Вяжите, Катерина Ивановна…

Вместе с ним на дорогу легли обе женщины и парнишка. Партизаны обступили их, торопливо снимая с себя ремни, кушаки и платки.

Михеича связывали Люба Травкина и Николай Васильев. Скручивая ему кушаком руки и силясь подавить слезы, Люба попросила:

— Передай, Никита Михеич, что говорила, матери. Поцелуй ее за меня и скажи….

— Поцелую. — Михеич скосил глаза на Николая Васильева, стягивавшего ему ремнем ноги. — Туже тяни, чтобы по-настоящему… И полушубок-то порвите.

Люба рванула рукав полушубка, раздирая его по шву.

— Может, на телеги их, товарищи? — обеспокоенно оказала Катя. — Кто знает, сколько времени придется пролежать…

— Не соответствует, — сурово возразил Михеич.

— Это правда, «на соответствует»: могут заподозрить, — согласилась Катя.

— Не замерзнем, — успокоил ее паренек. Он лежал уже со связанными руками и жадно смотрел на пальцы Веруньки Никоновой, свертывавшей для него цыгарку. — Скоро светать станет, а здесь на строительство ходят.

Над Михеичем склонился Васька с большим платком.

— Прощай, Василь Филиплыч, прощай, сынок, — любовно сказал старик.

— Ну, зачем «прощай»? — Голос Васьки дрогнул. — Свидимся, чай. Я тебе, отец, рот…

— Заткни, милый.

Васька принялся заталкивать ему конец платка в рот, но старик замотал головой и, выплюнув платок, повернул голову к Николаю Васильеву:

— Сделай одолжение, молодой человек… по носу вдарь…

Николай отшатнулся. Михеич обежал взглядом темные, обсыпанные снегом фигуры партизан.

— Он у меня слабый, чуть — и кровь. Партизаны не двигались.

— Эх, вы! — сердито вырвалось у Михеича. — Партизаны тоже мне!..

Он перевалился на живот, оттолкнулся грудью от земли и с силой упал лицом в снег.

— Вот теперь ничего, — сказал он глухо, — соответствует. Затыкай, Василь Филиппыч.

— Не м-могу… — В голосе Васьки прозвенели злые слезы. — Не буду…

Николай взял у него платок и опустился на колени возле Михеича. Катя села рядом. Пока Николай заталкивал платок, она гладила старика по лицу.

«Вот он, этот старый человек, гордо когда-то говоривший: „Судьба — это я!“ — лежит на своей земле, связанный по рукам и ногам, с окровавленным лицом…»

Слезы подступали к горлу, душили.

— Потерпи, Никита Михеич. А мы, клянусь тебе в этом, сделаем все, что в человеческих силах, чтобы… Не будет народ под немцами!

Михеич беспокойно заворочался, что-то промычал в платок. Она поцеловала его в лоб и быстро поднялась.

Партизаны выпрягли лошадей, Катя насторожилась: издали слышался гул моторов.

«Танки!..»

— Скорее… телеги поперек, а их к краю, — приказала она, и сама схватила Михеича подмышки. По всему телу прошел холодок от мысли, что, уйди они минутой раньше, эти танки, грохот которых приближался, расплющили бы своими гусеницами залесчан.

Угоняя впереди себя лошадей, партизаны скрылись за деревьями. Катя, прильнув к сосне, видела, как из-за крутого поворота большака вылетели два танка. Передний, подмяв под себя две телеги, пустил луч яркого света и остановился.

Из люка выпрыгнул Макс фон Ридлер.

Сердце Кати вспыхнуло яростью. Вот он — палач ее народа и убийца Феди. Она схватилась за плечо — винтовки не было. Вспомнила: когда тащила Михеича, положила винтовку на землю. От досады едва удержала стон и оглянулась: позади была непроглядная темнота, товарищи дожидались шагах в ста; шепотом позвать — не услышат, а крикнуть — нельзя.

Из люка второго танка вылезли солдаты.

Ридлер был зол. Он ехал с места крушения поезда, пущенного под откос партизанами. Погиб весь цемент, который с таким трудом удалось достать в интендантстве. Строительству угрожал срыв. Подойдя к связанным, он узнал Михеича и приказал всех развязать.

Михеич тяжело поднялся, провел рукой по окровавленному лицу.

— Что здесь было? — холодно спросил Ридлер. Старик яростно погрозил кулаком в сторону леса.

— Партизаны!.. — вскрикнул он хрипло. — И коней, ваше благородие, сукины дети… угнали… Коней!

— Давно это было?

— Да уж и не знаю, думается — век лежим.

«Как умно держится», — с невольным восхищением подумала Катя.

Затрещали ветки. Из темноты леса мчался один из четырех коней, угнанных партизанами, — белый, с черными «яблоками» на боках. Он пронесся мимо Кати так близко, что ее обдало ветром, и вылетел на большак.

— Вот один! — радостно закричал Михеич.

Он подскочил к коню и схватил за уздечку. Потрепав гриву, провел ладонью вдоль всей спины, и конь затих, опустив морду ему на плечо.

Ридлер сказал что-то отрывистое, и солдат, стоявший рядом с Михеичем, вырвал у старика уздечку и вспрыгнул на коня. Конь заржал и понесся по большаку с явным намерением сбросить с себя непрошенного седока.