— Вот ты и поедешь туда вместе с девчатами. Начальником отряда. Понимаешь?

— Все понимаю, Катя, кроме одного: почему именно я? Она настороженно посмотрела ему в глаза:

— Тебе, что же… не хочется? А на прошлой неделе, помнишь, ты говорил…

— Я говорил, Катя, о другом фронте. Катя устало поморщилась.

— Сейчас, Федя, трудно сказать, что важнее: сесть самому в танк или построить такие укрепления, которые задержат немецкие танки. И то и другое важно. А с Зиминым насчет тебя уже согласовано.

— Ну что ж!.. Раз уж вы здесь без меня меня женили, я…

— Поедешь?

— Лишний вопрос, Катя.

— Я знала, что поедешь… Я, Федюша, тебе очень… как себе, доверяю… Девчата… они все хорошие, но войну пока только по газетам знают. А работать, может быть, придется не только под бомбежкой — и под артиллерийским обстрелом. Ты, Феденька, береги их, девчат-то… И дела там выправь, и сбереги.

На разгоревшихся ее щеках выступили красные пятна.

— У тебя температура? — спросил он обеспокоенно.

— Нет… Это я вчера под дождем долго была… Ничего, пройдет. — Она прислонилась спиной к шкафу, вздохнула.

— Ты уедешь… Двести девчат…

— Все двести с уборки?

— Нет, сто тридцать сняла с полей. Понимаешь, Федюша, самых лучших отдаем. Каждая за пятерых работала. Трудно будет без них… и пусто.

— Понимаю… Очень понимаю… Как же ты теперь?

— Не знаю. Ничего еще не придумала. — Катя отвернулась и глухо проговорила: — Зимин считает, что должна справиться. И обком так считает.

Она подошла к столу и, медленно собирая в папки раскиданные по столу бумаги, сказала:

— Сейчас устроим короткий митинг. Я поговорю со всеми, и потом… — В голове, над самыми бровями, она ощутила тупую боль и опять замолчала. В горле была горечь, точно там прилип листочек полыни.

— От Советского информбюро, — громко заговорил радиорупор в окне над крыльцом.

Клин света на полу становился шире. За перегородкой постукивала машинка, и тетя Нюша, задевая за стулья, гремела щеткой. Издали слышались голоса поющих девушек.

«Потом я уеду и не увижу больше ее. И как долго не увижу, неизвестно», — смотря на склоненную голову Кати, подумал Федя. С ноющим сердцем он подошел к окну.

Ярко, не по-осеннему, светило солнце, к от ночной грозы не осталось почти никаких следов.

В калитку палисадника торопливо прошли мужчина в очках и худенькая девушка, оба с портфелями, вероятно служащие: до начала работы оставалось не больше получаса.

— …На южном участке фронта наши войска… — передавал диктор.

По дороге, оставив за собой облако пыли, проехали две грузовые машины с красноармейцами. Мелькнули на тротуаре фигуры трех девушек, подбегавших к Дому Советов. На их сливах горбились вещевые мешки.

— Митинг, и потом… — вслух проговорил Федя и как-то сразу почувствовал, что не может больше сдерживаться, скажет Кате все. Вчера она могли бы не понять его, но сегодня, сейчас… Так страстно хотелось, уезжая, увезти с собой — нет, не ответное «люблю», — так далеко его дерзание не простиралось, — но хотя бы маленькую надежду на возможность этого в будущем.

— Катюша…

— Что, Федя? — ласково отозвалась Катя.

Он подошел к ней, взял за руки, стиснул их.

— Я… Катюша… я… Прости, может быть, это сейчас неуместно… Может быть… и вообще… Но я…

Кровь густо хлынула ему в лицо. Звонкое биение сердца слышалось не только в груди, но и в висках; в глазах зарябило. Казалось, кабинет заполнил густой туман, и в этом тумане белым пятном вырисовывалось лицо Кати с широко открывшимися, удивленными и немного испуганными глазами. Во рту стало сухо-сухо, и он больше не мог выговорить ни слова.

Катя поняла все. Так не смотрел на нее еще никто, но она совсем не подозревала, что, кроме привычной для нее и такой простой любви-дружбы, у Феди была еще и другая любовь, вот эта, которая смотрела сейчас на нее из его глаз. Он стоял перед ней — высокий, широкоплечий, и губы его дрожали готовые произнести то, что уже сказали глаза.

Сердце ее замерло, насторожилось, и ей захотелось прикрыть его губы рукой, чтобы они больше ничего не сказали. Стыдно как-то стало от этих еще не произнесённых слов. Нет, нет, не надо их! Она любит его, как хорошего друга, и больше ничего не надо, ничего… Она не сможет сказать «да». Нет, не сможет. Столько страданий вокруг, столько крови… Не надо сейчас и думать об этом, не надо…

Она попыталась высвободить свои руки, но он не отпустил их, а сжал сильнее.

«Больно, Федюша», — хотела вскрикнуть Катя, но голос пропал. Она почувствовала, как вспыхнуло ее лицо, я наклонила голову, но все так же продолжала ощущать на себе его взгляд, и от этого ее внезапно охватила какая-то незнакомая слабость, и сердце колотилось, колотилось…

— …наши войска оставили город… — продолжал говорить диктор. За перегородкой по-прежнему постукивала машинка.

— Катюша, я…

Катя услышала близкие голоса, топот ног.

— Девчата… ко мне идут.

Федя выпустил ее руки, и она, красная от смущения, подбежала к распахнувшейся двери. Две девушки ступила уже на порог, а остальные заполнили весь общий отдел, стояли в коридоре.

Сколько преданных глаз, сколько дорогих лиц, в которых она на память знала каждую черточку! Все они были ее подругами. Сколько вместе разных дел переделано!

В кабинет протиснулась Зоя. Пожимая плечами, она улыбалась, и все лицо ее так и говорило: «Я здесь ни при чем, Катя… Разве их задержишь?»

— Девчата, милые, я сейчас, — Катя оглянулась на Федю. Он стоял у окна и смотрел на улицу.

— Федя!

— Да? — отозвался он глухо.

— Мы, кажется, с тобой обо всем переговорили. Нет, что-то еще я хотела сказать. — Она потерла лоб. — Да! Ты ведь без всего, а нужно хотя бы смены две чистого белья взять, полотенце, еще кое-что. В Головлево к себе съездить не успеешь, так мы тебе сейчас все здесь организуем. Хорошо?

— Хорошо, — ответил он не оборачиваясь.

Митинг закончился в двенадцать, а в половине первого на дороге перед Домом Советов выстроилась колонна девушек, по четыре в ряд, с топорами и лопатами. За спинами у всех были вещевые мешки.

У калитки стояли Катя, Зимин, Зоя, Саша, тетя Нюша, Нюра Баркова, военком и два товарища из райкома партии. Тетя Нюша, вытирая слезы, что-то говорила Кате, но та не слушала. На губах и щеках своих Катя все еще чувствовала горячие поцелуи подруг и в ладонях ощущала тепло их рук.

Федя оглядел колонну и, повернувшись по-военному, быстро подошел к калитке и козырнул. На груди его, поверх военной гимнастерки, крест-накрест перехлестнулись ремни вещевого мешка, за поясом был засунут топор.

— Товарищи секретари партийного и комсомольского комитетов, трудовая рота певских комсомольцев готова к отправке для выполнения фронтового задания.

Он смотрел только на Зимина, стараясь не встречаться взглядом с Катей.

Ни до митинга, ни после ему так и не пришлось побыть с ней наедине. То, что жгло сердце и горячим волнением проходило в крови, не было сказано. И Катя бог знает что думает теперь о нем. Может быть, она решила, что он струсил и хотел отказаться от дела, связанного с громадной ответственностью и смертельным риском, — иначе почему же так вспыхнуло ее лицо, почему она наклонила голову, почему так обрадовалась приходу девчат? И в зале совещаний во время митинга, встречаясь с ним взглядом, она поспешно отводила глаза в сторону. Почему?

А Кате так непривычно было видеть его лицо хмурым, а глаза тоскующими. Сейчас она жалела, что девчата помешали им там, в кабинете, — пусть бы уже были сказаны те слова. Они поговорили бы хорошо, по-дружески. Он все понял бы… Он умный.

— Твердо уверен, что задание будет выполнено вами с честью, — сказал Зимин.

Катя, прощаясь, задержала федину руку в своей.

— Ты что-то хотел мне сказать, Федя? Напиши оттуда, — попросила она тихо.

— Хорошо, может быть напишу.

Федя увидел на ее глазах слезы и сквозь них светящуюся ласку.