Теперь Нырятелю всё кажется вполнѣ яснымъ. Рыба! Ужъ если про рыбу разговаривать, такъ умнѣй ея нѣтъ. Надо её понимать, а Нырятель её понимаетъ лучше кого угодно. По пять минутъ въ водѣ пробыть можетъ! Не усмотришь вразъ − потомъ схватишься, да поздно. Вотъ окуня нынче совсѣмъ на чистой глубинѣ не видать стало, − весь въ крѣпи, подъ топлюги забился, укрѣпился и ни-куда, а въ прошломъ году бреднемъ пойдёшь − и трехфунтовыхъ зацѣпишь. Это ужъ онъ чуетъ чего. Теперь этотъ ещё… ельчикъ: запропалъ и запропалъ. А елецъ-то какой всё былъ − четверть! Куда его вымело? Пискарь, шутъ его разберётъ, на глыби хватать сталъ, въ тишинкѣ. Развѣ ему тутъ мѣсто?

− Прямо, − говоритъ шёпотомъ Нырятель, − рыба нонче ополоумѣла. Налимъ въ iюлѣ ловился, въ самыя жары! Головля я знаю, какъ свои капиталы, гдѣ ему когда быть полагается, − фунтовичкамъ ли, тройчкамъ ли… всѣ квартеры ихнiя знаю. Ну, и что жъ онъ у меня выкинулъ, какую манеру! Ныряю за имъ подъ вётлами, гдѣ быритъ кругами… тутъ вѣдь ему, сердешному, сласть самая… хорошо. Какъ въ погребъ мнѣ за нимъ слазить. Нырнулъ разокъ, движу по дну, гляжу − пискаря насыпано, какъ каши! Шуганулъ. Шурецъ встрѣлся, та-акъ съ полфунтика, вниманiя на него нѣтъ. Ладно. Да игдѣ жъ, думаю, головли-то мои? Подъ кручу дошелъ − едниаго-разъединаго головлишку встрѣлъ, такъ съ фун-тикъ, − не пойму и не пойму. На ямы перешелъ, къ глыбамъ, гдѣ только налимамъ станъ настоящiй, а головля тутъ и не пахло никогда… Пожжалуйте! Весь тутъ, чисто хоронится. Прямо, ниспровергъ и ниспровергъ. Почему такое? Присягу на ихъ приму, извѣстны они мнѣ сорокъ седьмой годъ, какъ нырять сталъ. Первый разъ обманулся. Какое-нибудь имъ понятiе надлежитъ, для чего нужно… черезъ землю имъ подается − шутъ ихъ разберетъ. Рыба, а хитрѣй этихъ рыбовъ нѣтъ. Молчитъ − думаешь, безчувственное какое существованiе-предметъ, а она своё ведётъ, свой оборотъ. Налимъ… съ морды его глядѣть − дуракъ и дуракъ, а онъ такое можетъ, что… [1]

У дяди Семёна, бывшаго десятскаго, давно обобраны яблоки, ободранъ осенними непогодами садъ, и шалашикъ, засыпанный почернѣвшимъ листомъ, глядится грязнымъ ворохомъ гнили. Давно улетѣли ласточки, закуталась въ солому изба, смотритъ больной и слѣпой и даже покосилась, какъ-будто. Долгими вечерами подъ жёлтымъ огонькомъ висячей лампы ткетъ безконечныя фитильныя ленты молодка-сноха, толкаетъ и толкаетъ стукотливый станокъ. Дядя Семёнъ ищетъ по старымъ газетамъ «списки», водитъ по непослушнымъ строкамъ непривычнымъ пальцемъ, всё ищетъ. Нѣтъ, не находится: всё офицеры и офицеры. Развѣ всё упишешь въ газетахъ! Сказываютъ вонъ…

Въ первомъ спискѣ, который онъ ходилъ читать въ городъ, не дождавшись извѣстiй изъ волости, не нашёлъ онъ своего Михайлу Орѣшкина. А больше трёхъ недѣль нѣтъ письма. А ужъ и старуха Зеленова получила совсѣмъ недавно, − сынъ ея лежитъ въ лазаретѣ, въ Минскѣ, и скоро опять подвигнется на приступъ. И Никифоровы получили извѣстiе, форменную открытку изъ Германiи, − ишь ты, куда попалъ! − что въ плѣну сидитъ Васька Никифоровъ, въ лазаретѣ. И уже три двора знаютъ, что убиты ихъ сыновья и хозяева − гармонистъ Сашка Вяхрёвъ, Степанъ Недосѣкинъ, столяръ-модельщикъ, − восемьдесятъ рублей и добывалъ въ мѣсяцъ, − и Ганя Крапивинъ, съ поджабинскаго завода, формовщикъ.

Выпалъ глубокiй снѣгъ, надѣли пушистые чепцы принизившiеся избушки. Засвѣтлѣли поля, и новыя дороги проложили свои рыхлые ленты. На сердцѣ повеселѣй, какъ-будто. Крѣпче трещатъ на задахъ сороки, несутъ и несутъ вѣсти и утромъ, и къ вечеру.

− Какъ, дядя Семёнъ, дѣла?

Стоимъ у въѣзда въ село, у церкви.

− Живъ!! − кричитъ онъ, хотя стоимъ лицо на лицо. − Сразу три письма вчера получили! Въ семи бояхъ былъ, подо всякими кононадами!.. Уберегъ Господь… Такъ рады, такъ рады!..

Онъ не такой, какъ всегда. Онъ не нанизываетъ слова, и пропала его степенность: говоритъ-говоритъ, и, кажется, всё въ немъ вбито и перетряхнуто. Скоро-скоро крестится на бѣлую церковь, на которой уже налаженъ крестъ.

− Носки шерстяные ему послалъ да хуфайку съ варежками, всего навязали. Лепёшекъ старуха ему напекла-а!.. Живъ!

И, точно испугавшись великой радости, говоритъ тихо:

− Ну, только война эта, не дай Богъ, какъ сурьёзна. Что-то Господь дастъ…

Помнитъ ли, что загнѣздились у него ласточки?

− Главное дѣло, старуха чуетъ, что возворотится: сердце у неё лёгкое стало, вотъ что. Она по сердцу узнаетъ. Пишетъ, − маленько ногами жалиться сталъ, на водѣ довелось много разовъ отличаться. Ну, да вѣдь не на гулянкахъ, всего бываетъ. Мы тутъ въ теплѣ, въ одежѣ, въ сытости, а имъ и не попито и не поспано, да… Да только бы возворотился, а то у насъ тутъ старуха Зеленова умѣетъ, какъ взяться, − пареной брюквой со шкипидаромъ, живо распространитъ. Въ земской тоже хорошiе доктора, − съ полгоря. Стѣны помогутъ. Сейчасъ съ почты бёгъ, отправку ему дѣлалъ. Старуха ему лепёшекъ тамъ, а я упомнилъ, копчёную селёдку онъ уважаетъ, − прямо, братъ, ему цѣльный пятокъ выслалъ! А?! Дойдетъ?

− Дойдетъ.

− Тамъ кажный кусочекъ − не наглядишься! У насъ тутъ и творожку, и барашка намедни посолили, а чайку, а тамъ… не распространишься, а? Вѣдь вѣрно?! Тамъ имъ…

Что это? Дядя Семёнъ моргаетъ и старается скинуть накатившiяся, совсѣмъ, было, забытыя слезы. Самъ удивленъ, смазываетъ ихъ жёсткой обвѣтренной рукой и смѣется тихо − не можетъ уже сдержать себя. А онѣ все бѣгутъ, скатываются по носу, прячутся въ бородѣ. И у него, такого крѣпкаго, такого суроваго, хозяйственнаго, который кричитъ на свою старуху, если она начинаетъ ныть, даже у него ослабѣло снутри.

− Да что, другой разъ такъ. Намедни, какъ писемъ не было, не сплю и не сплю. Пошла старуха корову поглядѣть, − телиться ей вот-вотъ, − а со мной какая манера вышла! Сплю − не сплю… вижу − Мишутка, какъ махонькiй ещё былъ, сидитъ на лавкѣ, гдѣ у насъ въ рамочкѣ похвальный листъ, отличiе его изъ училищи, и смѣётся. Такъ меня… въродѣ какъ удивило. А тутъ смотрю − ни-чего, старуха прибирается, ведромъ стучитъ. Шести часовъ! Стали гадать, къ чему такое. Говоритъ − къ хорошему, ежели онъ весёлый… сонъ-то такой явственный. Тутъ я раздумался и, прямо сказать, поплакалъ чуточку, впервòй… старухѣ не сказался. Глядь − три письма! Скажи на милость! Чисто самъ принесъ.

Знаменiя… Пусть приходятъ знаменiя, которыми живётъ сердце. Пусть прилетаютъ ласточки и вьютъ гнѣзда, смѣются по тёмнымъ избамъ являющiяся изъ страшныхъ далей дѣтскiя лица. Пусть и сороки несутъ хорошiя вѣсти. Въ свѣтлыхъ одеждахъ свѣтлоликiя жёны пусть подымаются до самаго неба и наводятъ страхъ Божiй на полчища супостатовъ. Если и ихъ не будетъ, этихъ сердцемъ рожденныхъ знаменiй, что уяснитъ, успокоитъ и вызоветъ радостныя слёзы? И рыбы пусть вѣщаютъ невѣдомыми знаками, и птицы, и голоса. Пусть только радостные.

Въ пустынныхъ поляхъ только вѣтры блуждаютъ, метели идутъ на пустыя поля. Что Весёлаго скажутъ они плачущимъ своимъ воемъ?

Въ прокуренномъ, жаркомъ вагонѣ, съ Калуги на Москву, сбилось народу около старика-псаломщика, который ѣдетъ проводить внука-ополченца, призываемаго въ дружину. Старикъ дряхлый совсѣмъ, благообразный, патрiархальный старикъ, съ ласковой сѣдой бородой до глазъ, въ бархатномъ картузѣ, въ казакинчикѣ, въ валенкахъ, мягкiй и благодушный. На него прiятно смотрѣть и слушать его прiятно: у него дѣтски-довѣрчивый взглядъ и мягкiй, ласкающiй говорокъ. Такъ добрые старики разговариваютъ съ внучатами. Онъ всѣмъ разсказалъ, что внукъ у него замѣчательный регентъ и до подробностей объяснилъ, что это значитъ − регентъ. Потомъ очень подробно разсказалъ, какъ внукъ женился на замѣчательной барышнѣ, по любви! − и какую замѣчательную снялъ квартиру − все электрическое! и какого пѣтуха замѣчательнаго прислалъ ему внукъ − безподобнаго голоса, и храбрѣй его нѣтъ на селѣ! А отъ внука поѣдетъ къ Троицѣ, поговѣть. И потомъх принялся разсказывать маленькому старичку, у котораго бурый полушубокъ весь былъ въ новыхъ, кирпичнаго цвѣта, заплатахъ − стрѣлкахъ, кружочкахъ, шашечкахъ: