– И тебе не хворать! – словно со стороны донесся знакомый голос, и ногу перестали терзать болью.
– Ты чего творишь, Саныч? – просипел, шлепая обветренными, потрескавшимися губами, Родион и тут вспомнил все, что с ними приключилось за последние часы.
Он непроизвольно застонал от приступа боли – ступни словно кололи раскаленными иголками.
– Ноги твои кое-как растер, уже думал, что отчикают врачи твои «лапти», как «Настоящему человеку». Оперу такую про него слышал? Гангрена, гангрена, ему отрежут ноги! – жутко фальшивя, пропел Пасюк, и Родиона скривило – его музыкальный слух выпускника престижной московской Гнесинки такое исполнение прямо-таки корежило, как ржавый лист жести на прохудившейся от дождей и времени крыше.
– Вроде покалывают…
Только сейчас тьма перед глазами чуть-чуть расступилась, и в розоватых отблесках он увидел силуэт приятеля.
– Сапоги свои на тебя надел, паря. Но носки твои сдернул, а то мне свои ноги тоже дороги… – Пасюк закашлялся от дыма, задутого порывом ветра в их сторону, – как память. А ты уж больше «кирзачи» на такие выезды не надевай. Одно дело на Набережной около Царя или у Похабова пофоткаться, а другое… Сам, поди, уж понял! В сугроб засунуть ноги и то теплее будет!
– Ага. Спасибо, – только и нашелся, что сказать в ответ подхорунжий.
В городе унты или теплые сапоги были совсем ни к чему, действительно, казаки приезжали на мероприятия, устраиваемые войском, на своих машинах, многие вообще «по-гражданке», переодеваясь в форму уже на месте. Да и эти самые мероприятия происходили до чрезвычайности редко и нерегулярно. Казаки присутствовали, так, разве что покрасоваться на 9 Мая или на устраиваемых чиновниками псевдонародных гуляниях с привлечением реестровых в качестве колоритного антуража, как в последние разы, что он участвовал: около памятника Александру III на День города, да на открытии памятника основателю Иркутска атаману Похабову.
Понятно, что под цивильное у него имелись теплые спортивные ботинки, но их же не наденешь под шинель с лампасами!
Напрасно тратить деньги на дорогое зимнее обмундирование, одеваемое к тому же пару раз за сезон, без того достающиеся нищему музыканту полулегального стриптиз-бара с превеликими трудами, он не хотел. Это раньше «капуста» текла живым ручейком, но грянул кризис, и большинству завсегдатаев стало не до лицезрения женских сисек, а, соответственно, это ударило по карману не только стриптизерш, но и обслуги – и его, как музыканта, и Пасюка, что тоже трудился на «горячем производстве» в качестве охранника.
– Спасибо в стакан не набулькаешь! – назидательным тоном произнес Пасюк и цокнул языком – имел такую дурную привычку.
– Так выпили все… – виновато пожал плечами Родион.
Как ни крути, но Пасюк ему ноги спас, иначе бы он их отморозил: перед тем, как «отключиться», уже сам чувствовал, что будто на деревянных чурочках бредет, потому он вздохнул печально и тихо добавил:
– Завтра поутру я тебе в магазине литр лучшей водки куплю, не «паленки»! Обещаю!
«Рубля» полтора выкину… А ведь зарплата у нас только через неделю, в лучшем случае… На что жить буду?! Ладно, как-нибудь перетопчусь, может, кто из клиентов накинет за музыку? В первый раз, что ли? Билеты на обратную дорогу уже взяли, чего жмотиться?! У меня три штуки в сумке, что в машине оставлена, лежат. Ноги важнее!»
– Да брось ты думать – сам без бабосов сижу!
Пасюк словно прочитал его грешные мысли, и в ладонь тут же ткнулась маленькая металлическая емкость. Родион правильно оценил ее вес и сразу поднял к губам – ноздри уловили приятный запах.
– Ты чт-то, – радостно икнул Родион и шмыгнул покрасневшим носом, – свою кедровку взял?
На душе стало радостно – об изделии Пасюка казаки, отведавшие его кедровки, слагали легенды. Вроде нет ничего сложного – всыпать в банку с медицинским спиртом кедровых орехов до краев, добавить пахучих таежных травок, меда и поставить на две недели.
Настойка получалась просто убойной и знаковой, как лейбл уважаемой фирмы – несмотря на лютую крепость, пилась намного легче водки, да, самое приятственное, утром голова не болела, несмотря на литраж принятого накануне.
Некоторые пытались повторить, благо, автор рецепта не скрывал, но получаемое разительно отличалось от кедровки, и не столько вкусом, сколько мозгодробительными последствиями употребления, видимо Пасюк по своей хохляцкой натуре не договаривал самого важного – способа перегонки или иной очистки спирта.
– На, занюхай, господин подхорунжий! Только занюхай, есть его никак нельзя – он у нас один!
В другую ладонь лег небольшой сухарик, один из тех, что продается в магазинах – желтый, с черными вкраплениями изюма. Родион посмотрел на него и хлопнул себя по лбу.
– Совсем забыл, у меня же плитка шоколада в шинели заныкана. Теперь хорошо посидим – и выпить есть, и закусить…
Помощник командира комендантского взвода 269-го полка 90-й бригады 30-й стрелковой дивизии Пахом Ермолаев
– Как буран утихнет, ты, товарищ Ермолаев, возьмешь с собою четырех самых опытных бойцов и проедешь верхами по бурятским зимовникам за Иркут. До Булун-Талая. Посмотришь, что творится, проверишь взвод Архипкина и вернешься сюда. Смотри только внимательно да будь бдителен – казаки могут тебе пакость устроить, такая паршивая погода таки на руку им играет! И помни – именно там вырубили троих наших бойцов.
– Это я на всю жизнь запомнил, – со странной улыбкой на губах отвечал молодой еще, всего лет тридцати с небольшим, красный командир, в накинутой на плечи потрепанной шинели. Лишь нездоровый румянец играл на почерневших, ставших еще более скуластыми щеках.
Этой зимой многие красноармейцы его полка обморозились, долог был путь по заснеженным и суровым просторам Сибири, от Омска, что на Иртыше, до самого Байкала.
Но и только – дух их был высок как никогда – три зимних месяца они гнали и громили беляков, взяв в пути многие тысячи пленных. Офицеров или расстреливали сразу, или передавали в ЧК, а бывших нижних чинов ставили в строй. И что характерно – вчерашние солдаты сибирских стрелковых полков Белой армии дрались ничем не хуже, стараясь заслужить себе тем самым полное прощение от Советской власти.
Так что 7 марта их бригада вошла в Иркутск с большей численностью, чем начала свое триумфальное продвижение от Уральских гор. Два полка оставили в городе, для поддержания порядка и как костяк для переформирования бывших колчаковских частей, что восстали против адмирала в декабре, и пропитанных изрядным эсеровским душком.
Их полк был переброшен на охрану железной дороги с ее важнейшими Кругобайкальскими туннелями. На выполнение этой важнейшей задачи выделили два батальона, а третий срочно перебросили на мобилизованных обывательских подводах в Тункинскую долину неделю назад – и это было весьма благоразумно, как показали эти дни.
Оставлять проживавших в ней казаков без надлежащего присмотра было бы невероятной глупостью, чего Советская власть допустить никак не могла. Первым делом местным станичникам предъявили ультиматум – немедленно выставить одну конную сотню на службу в формируемый в Иркутске 1-й Советский казачий полк, иначе же они будут рассматриваться как враги народа. Самая многочисленная станица Тункинская с ее четырехтысячным населением покорность выразила, и позавчера вставшие под красный флаг казаки ушли на Иркутск.
Зато вторая станица, Георгиевская, всего с одной тысячью жителей и центром в Шимках, наотрез отказалась сотрудничать с Советской властью. Казаки во главе с есаулом Шубиным начисто вырубили пошедший на Туранский караул красноармейский дозор и ушли партизанить в заросшие тайгой горы. И пусть их сейчас в банде немного, но ведь лиха беда начало.
Сейчас здесь, в Шимках, расположился почти весь батальон, а взамен в Тунку из Иркутска прибыло три караульных роты, что стали на постой и в самой станице, и во всех казачьих поселках. Однако надежды на них было мало – бойцы эсеровского Политцентра, в отличие от бывших колчаковцев, жаждой повоевать с казаками отнюдь не горели.