– Делать ему нечего? – Родион пожал плечами. – Чего там проведать? Общественники ставили, пусть они за крестом и смотрят…
Договорить он не успел – Пасюк мгновенно вскочил, схватив Родиона за грудки:
– Слышишь? Повтори, чего сказал?
– Я-я-я ни-ни-чего… – забормотал Родион, расширив от страха глаза: таким он Пасюка видел впервые. – Я ничего не хотел плохого сказать! Они же крест ставили…
– Сволочь ты после этого! – Пасюк, отпустив шинель, тяжело дышал. – Мертвые сраму не имут, а заботиться о них надо живым! Святое дело: за могилами героев ухаживать…
– Так крест же не на могиле ставили? – осторожно, боясь очередной вспышки гнева, произнес Родион. – Вроде посреди села стоит?
– Нет, не посредине: на окраине, аккурат около бывшей усадьбы Шубиных… – Пасюк устало сел. – Ай, Родька, не казак ты! Тебе не понять, – он сгреб в кулаке лацкан расстегнутой бекеши на груди, – не понять…
– Так расскажи!
– Юрка зарок дал, что каждый раз 24 января, в день подписания Свердловым Директивы о расказачивании, будет ездить к Шубинскому кресту и затепливать там лампадку. Вот мы поехали: один он бы не справился, торопился – лестницу и забыл! Добрались уже к вечеру – темень, хоть глаз выколи, мороз… Влез я к нему на плечи и то еле дотянулся! Правда, все равно кривая нас не вывезла – сломалась его колымага, пришлось ночевать в Шимках. Эту ночь я на всю жизнь запомню…
– Чего было-то?
– Пока я лазил к лампадке, телефон в снег обронил, только в доме у Юркиных родственников спохватился. Делать нечего: пришлось идти. Отговаривали они меня, но я немного выпил, как же, за встречу… Пришел я, в общем, к кресту, шарил по снегу, словно твой бульдозер, нет телефона, хоть плачь… Вьюжить уже начинало, чувствую, надо возвращаться! Голову-то поднял, глядь, а лампада погасла. Решил я ее снова затеплить. Забор рядом с крестом стоял. Я с него до перекладины креста достал, хотел подтянуться и залезть, но руки проскользнули и я сорвался… Помню только, что головой обо что-то приложился…
– Камень?
– А кто его знает, может, чурка, может, еще чего, под снегом-то не разберешь! Звезданулся не слабо: чик – и отрубился! А вокруг – поляна огромная, Саяны или Тункинские гольцы рядом, из-за сосен не видно… Глядь, а из снега людские тела торчат замерзшие, много их, несколько десятков… Папахи, башлыки, а, главное, шаровары с нашими, желтыми, лампасами… Казачки, упокой их душу, порубанные краснюками… Жуть такая меня взяла, мороз по коже, аж волосы на голове зашевелились… А тут то ли с гор, то ли из лесу вой волчий раздался да такой, что я присел ажно! Такой громкий, что у меня голова чуть не лопнула!
– А потом что?
– Потом ничего! Вспышка яркая перед глазами, и я очнулся в сугробе под крестом…
– Да-а-а, дела! – Родион тяжело вздохнул.
– Но самое интересное я тебе не сказал: я потом с Усольцовым про Шубина как-то говорил, так вот, он сказал, что за лютость красные прозвали его Тункинским волком…
Помощник командира комендантского взвода 269-го полка 90-й бригады 30-й стрелковой дивизии Пахом Ермолаев
– Дымком хорошо тянет, товарищ помкомвзвода. С той овчарни никак, более неоткуда просто!
Ларионов вытянул руку, показав приземистое строение, стены которого до половины были засыпаны снегом.
Пахом стал внимательно всматриваться в предрассветные сумерки. Действительно – бивший им в лицо норовистый ветерок явственно пахнул тлеющим кизяком, что использовали местные инородцы вместе с дровами для обогрева своих юрт.
– Интересно, кто там развел костерок? – пробормотал Ермолаев себе под нос, прекрасно понимая и заранее испытывая разочарование, которое тут же разделил с ним едущий рядом боец.
– Вчерашний буран кого-то из бурят в степи настиг, вон внутри и укрылся, да и лошадей ввел.
– Все равно, проверить нужно!
Ермолаев потянул повод, и гнедая лошадь послушно пошла к скотнику. За ним, рассыпавшись в линию, спокойно, но, сняв со спины на всякий случай «драгунки» и держа винтовки поперек седла, потянулись бойцы, настороженно вглядываясь в сумерки. Мало ли что – они сейчас во вражеском окружении, а таковыми были все казачьи селения, всегда нужно держать ушки на макушке.
– Мы здесь, станичники!
Громкий крик, раздавшийся из нутра овчарни заставил сердце бешено заколотиться в груди. Там находились явно не буряты, а казаки, только они могли так обращаться друг к другу. А значит…
– Никак у казары здесь встреча назначена, а нас в поземке еще не разглядели? – негромко спросил Ларионов, наклонившись к плечу.
Ермолаев кивнул в ответ и предупреждающе поднял руку, как бы еще предупреждая своих бойцов, что стрелять только в крайней нужде, и то с опаскою.
«Брать врага только живьем!»
Но красноармейцы и так все понимали прекрасно, обкладывая строение по всем правилам военного дела. Двое бойцов направились с помкомвзвода прямо к выломанному проходу, еще двое зашли с флангов, дабы отсечь путь бегства, будя казаки попытаются сбежать с противоположной стороны. Хотя вряд ли далеко уйдут – коней подстрелить, а на своих двоих в степи не убежишь от верхового, это не тайга с ее буреломами, где любая лошадь ноги переломать может запросто.
Но скрывавшиеся внутри скотника явно не собирались от них бежать – двое, блеснув серебром офицерских погон, утопая по колено в снегу, выбрались из скотника наружу, приветственно махая руками.
«За своих нас приняли в поземке, не разглядели толком. Теперь бы их живьем взять», – обрадованно икнул Ермолаев. Он боялся даже вздохнуть, чтобы не спугнуть такую неслыханную, о которой даже не мечтал, выезжая из Шимков, удачу.
Он успел хорошо разглядеть обоих офицеров – один молодой, в серой офицерской шинели и лохматой грязно-белой папахе сибирских стрелков, бестолково топтался, не хватаясь за шашку. Огнестрельного оружия у него не имелось, по крайней мере, Ермолаев его не видел.
Обычный прапорщик-неумеха, что наспех готовились сотнями при адмирале Колчаке. Какой-либо угрозы он не представлял, а потому взять его живым не составляло большого труда.
Зато второй офицер, в возрасте и с бородой, какую носил расстрелянный царь Николашка, сразу заставил насторожиться. Ладная бекеша с накинутым щегольским башлыком, желтые лампасы, кобура нагана на ремне и ладонь на рукояти шашки Ермолаеву сразу же не понравились, заставив ощериться всеми фибрами души.
Видел он таких битых жизнью монархистов в боях – серьезные враги, упертые. Тем паче этот казак. Таких валить наповал нужно, пока беды большой не наделали.
«Пока поземка идет, нас не разглядят толком. Лишь бы поближе подпустил, тогда можно будет его оглушить прикладом али шашкой. Только бы ребята не подкачали – если свой клинок выхватит, то малой кровью не обойдемся. Но стоит попробовать – мы на конях. А если наган достанет, стрелять насмерть нужно, хоть прапор один достанется, но лишь бы своих бойцов не потерять!»
Мысли в голове летели стремительным галопом, пока лошадь приближалась к овчарне неспешным шагом, выдирая все четыре копыта из наметенных всего за одну ночь сугробов.
Но, подъехав поближе, Ермолаев заметил, что офицеров здорово качает из стороны в сторону. Чуть ли не бросает друг на друга, хотя свирепый ранее ветер стал утихать. И движения какие-то нескладные, дерганые, что у опытных офицеров, да еще с вбитой на всю жизнь выправкой, быть не может. И сердце моментально заполонило злой радостью.
«Так они пьяные в лохмотья, зенки самогонкой залили и за своих нас приняли. Потому без винтарей наружу выскочили. Живьем возьмем офицериков, надеюсь, что бойцы это уже сообразили».
Он оглянулся – его красноармейцы, калачи тертые, сами знали, что делать, чуть склонившись к конским гривам. Со стороны вроде от ветра лица прячут, а на самом деле «разговоры» и хорошо узнаваемые остроконечные, с шишаком шлемы скрывают. А раз так, то офицеры могут и не различить подмену, и близко подпустят…
Глава пятая. Александр Пасюк
– Мы здесь, станичники!