На следующий день я попрощался с Базилусом. Он хотел отправиться на разведку вместе с воинами из оппидума тигуринов. Мой друг детства был уверен, что ему обязательно посчастливится вступить в бой с легионерами. Для Базилуса мысль о том, что у его седла может болтаться голова римского центуриона, была гораздо заманчивей, чем перспектива посетить Массилию или Рим и насладиться великолепием этих великих городов. Базилус был воином, и этим все сказано.
— Корисиос! — крикнул он мне вслед, когда я вместе с Вандой и друидом Веруклетием уже оказался за воротами. — Корисиос, скажи, мы когда-нибудь увидимся вновь?
— Да, Базилус! — крикнул я, развернув коня. — Мы с тобой обязательно встретимся!
Из груди Базилуса вырвался воинственный клич, он ударил себя в грудь рукой и поднял вверх кулак.
Мы направлялись на юг. С погодой нам повезло. Хоть небо и было затянуто плотными облаками, дождь не начинался. Иногда сквозь тучи даже пробивались солнечные лучи. Дорога уже высохла, так что мы передвигались довольно быстро. Мы с Веруклетием ехали рядом. Друид рассказывал мне о лечебных свойствах разных растений и отвечал на мои вопросы. Удивительно, но Веруклетий обладал уникальной способностью объяснять самые запутанные вещи при помощи простых слов. Мне нравилась его манера говорить и держать себя. Конечно, его тон разительно отличался от того, к которому я привык за время бесед с Сантонигом. Мой прежний учитель обращался со мной так, словно я был его приемным сыном, ведь он знал меня с самого рождения и помогал преодолевать многие трудности. Веруклетий же относился ко мне как к взрослому. Если друид считал, что я услышал достаточно новой информации, которую мне следовало обдумать и усвоить, он отъезжал шагов на сто вперед, чтобы предаться собственным размышлениям. Тогда я дожидался Ванду, и мы долгое время ехали рядом. Она с удовольствием рассказывала мне на германском языке о богах и обычаях своего народа.
Лишь сейчас я начал понимать: старый Сантониг действительно был прав, когда говорил, что чем больше знает человек, тем интереснее ему познавать новое, ведь каждая новая крупица знания открывает перед нами неведомые до сих пор грани того, что нам уже было известно. Я гордился своей неутолимой жаждой знаний и своим умением передавать его остальным. Не зря дядюшка Кельтилл называл меня живой Александрийской библиотекой[17]. А где, если не в этом знаменитом хранилище, были собраны все знания мира? Я обладал великолепной памятью, в которой навечно отпечатывалось все, что я когда-либо видел, слышал или читал. Такова отличительная особенность всех друидов. Мы становимся самыми настоящими повелителями памяти и знаний благодаря тому невероятному количеству информации, которую мы должны заучивать наизусть. Если человеку удалось запомнить шесть тысяч стихов, значит, он сможет запомнить и шестьдесят тысяч. Разум и память можно сравнить с мускулами, которые при надлежащей тренировке позволяют добиваться все лучших и лучших результатов.
Ванда тоже рассказала мне много интересного. Но, к сожалению, она так ничего и не сообщила о своем прошлом. Моя рабыня не говорила ни о себе, ни о нас. У меня создавалось такое впечатление, будто она тщательно следила за своими словами, за мимикой и жестами, стараясь никоим образом не выказать истинных чувств. Лишь однажды она совершенно неожиданно прервала меня и поблагодарила за то, что я не обменял ее на римского раба, предложенного мне Дивиконом. Я, наверное, никогда в жизни не забуду, как она смотрела на меня в то мгновение. Мое лицо вдруг стало таким красным и горячим, словно я только что выпил целый кубок крепкого вина с пряностями. Конечно, я тут же очень грубо поставил ее на место. Я считаю вполне обычной ситуацию, когда жена благодарит за что-либо своего мужа. Но рабыня не имеет права обращаться подобным образом со своим господином! Это неслыханная дерзость! Я уже собирался обругать Ванду последними словами, когда увидел искорки в ее глазах и улыбку на сияющем лице. Могу поклясться, что в то мгновение я был совершенно серьезен и выглядел довольно грозно. Но такая реакция со стороны Ванды на мой гнев повергла меня в растерянность. Что я мог поделать? Я был вынужден спасаться бегством. Сдавив ногами бока своей лошади, я догнал Веруклетия, ехавшего шагах в тридцати впереди нас. Едва взглянув на меня, он тут же улыбнулся.
На своем пути мы то и дело встречали отряды конных воинов, которые разведывали местность. Дивикон направил их вперед, чтобы они тщательно осмотрели дороги, по которым вскоре будут двигаться тяжело груженные телеги, и привели в порядок мосты. То тут, то там виднелись пожарища — все, что осталось от деревень и мелких селений. На дорогах нам все чаще приходилось обгонять обозы, состоящие из людей, идущих пешком, всадников и телег. Все они двигались на юг. Похоже, никто ни о чем не беспокоился, у всех было приподнятое настроение. Для кельтов переселение из одних земель в другие является таким же обычным делом, как переселение души из тела в тело. Покидая свою родину, мы не считаем это потерей, точно так же и смерть не воспринимается нами как нечто ужасное — мы относимся к подобным событиям как к неотъемлемой части бытия, как к началу, а не как к печальному концу.
Спланировать столь масштабное переселение мог только выдающийся вождь. Дивикон ничего не оставил на волю случая. Встретив отряд вооруженных воинов, мы знали, что где-то впереди, на строго определенном расстоянии от него на нашем пути будет следующий отряд. Воины сопровождали телеги с продовольствием, оружием и палатками. Каждый брал с собой столько добра, сколько мог увезти, однако Дивикон позаботился о том, чтобы были дополнительные запасы, оплаченные им, между прочим, из собственного кармана. Князь тигуринов старался предусмотреть все возможные ситуации, ведь любая семья могла лишиться в пути своего имущества. А Дивикон не хотел, чтобы кому-нибудь из кельтов пришла в голову идея напасть во время перехода к Атлантикусу на селения арвернов или разорить их поля. Именно поэтому он велел взять с собой как можно больше продовольствия. С каждым днем мы приближались к цели нашего путешествия. Колонны из телег, всадников и кельтов, идущих пешком, становились все длиннее. Их было так много, что я бы не отважился даже назвать приблизительное количество людей. Постепенно отдельные обозы слились в один, напоминавший огромную извивающуюся змею длиной около тридцати римских миль. Люди нисколько не волновались. Они горланили песни и громко переговаривались друг с другом. Казалось, что они всего лишь решили съездить погостить в соседнюю деревню.
Я подолгу разговаривал с Вандой: об искусстве германских знахарей излечивать больных, об их богах, о том, как этот народ относится к небесным светилам. Сама же Ванда по-прежнему оставалась для меня загадкой. Где она родилась? Как стала рабыней? Ответов на эти вопросы я не знал. Иногда мне казалось, что история ее жизни — это тот единственный уголок души Ванды, который она не хотела делить ни с кем. Таким образом моя рабыня пыталась показать мне, что у нее тоже есть чувство собственного достоинства. А я, в свою очередь, прекрасно понимал, что должен с уважением относиться к ней. Даже несмотря на то что она была рабыней. Но однажды, когда я из-за неверного произношения исказил до неузнаваемости смысл сказанного мною на германском языке, Ванда подарила мне свою удивительную улыбку, которая очаровывала меня и заставляла сердце биться чаще. Я решил воспользоваться предоставившейся возможностью и задал вопрос:
— Мой дядя купил тебя на рынке в оппидуме рауриков, который расположен у изгиба Ренуса. Но откуда ты родом? Какое племя ты считаешь своим?
Ванда тут же плотно сжала губы и посмотрела на меня с некоторым пренебрежением или, возможно, с сочувствием. Я так и не смог понять, что выражал ее взгляд в те мгновения. Но в ее глазах больше не было тепла, которое иногда буквально заставляло меня терять голову.
