* * *
Наш наивный протагонист бежит от музея к дереву, от дерева к автобусной остановке. Из заднего кармана промокших насквозь штанов он вынимает блокнот, снимает с ручки колпачок, сгибается над страничкой, пишет:
Для «Восьми жизней»: Сальвадор описывал эту картину…
Он останавливается. Смотрит, как чернила стекают с пера его «паркера-вакуматик». Как река по снежному полю, думает он. Как черная магия. Слова ложатся на страницу.
…как метафору Филиппин в составе Испанской империи. «Spoliarium» воспринимается как вершина…
Мальчик прерывается, зачеркивает слово «вершина».
…sine qua non…[192]
Снова прерывается. Думает. Надо не забыть проверить, правильно ли он использует это выражение. И далее.
…суть филиппинцев как народа, хотя большинство сограждан, включая меня, не видели оригинала картины, то ли хранящейся в Испании, то ли спрятанной где-то в нашем Национальном музее…
Скульптурные буквы быстрыми рядами ложатся на бумагу, мелькают молоточки, старые, со вздувшимися венами руки, как у иллюзиониста, бегают по клавиатуре, каретка доходит до конца, строчка заканчивается, звенит колокольчик.
…Действительно, «Spoliarium» — это икона, до которой большинству филиппинцев нет дела, они просто не понимают, насколько это невероятная вещь. Ее успех стал дерзким вызовом: полотно размером пять на восемь метров в 1884 году получило золотую медаль на Национальной выставке искусств в Мадриде. Таким образом филиппинец одолел испанцев на их же поле — испанцев, которые считали нас дикими индейцами…
Чернильный поток истончается, он встряхивает ручку, перо снова пишет ровно.
…Жуткое зрелище изнанки утерянной цивилизации и есть «наш ответ Чемберлену». В этом — в историчности этой картины, ее мрачном сюжете, в пустоте стены, на которой она должна висеть, в мутной репродукции, в аннотации с грамматическими ошибками, — во всем этом можно увидеть аллегорию современного состояния народа, частью которого был Сальвадор. Кроме того, в центре композиции расположена неприметная фигура, возможно имевшая для пантеры в изгнании непреходящее значение.
Снова звенит колокольчик. Буквы продолжают свое стаккато по бумаге, и на странице появляется звездочка.
* * *
Запрыгиваю в автобус, идущий к торговому центру «Лупас-Плейс». Хочу найти интернет-кафе, чтобы проверить почту перед встречей с Авельянедой. Корзина полна спама, а ответа от [email protected] так и нет.
Автобус переполнен, и пахнет подмокшими краями штанин. Пухлый юноша, прикрыв нос и рот платком, смотрит в свой смартфон. Слышен звонок. Он нажимает кнопку, экран загорается. Поскрипев, парень начинает клокотать и наконец выкрикивает:
— Эй! Слушай сюда! — Он читает с экрана: — «Последние новости. Новые аресты в деле Лакандулы. Увидим же в этом Божественный промысел и присоединимся к нашим братьям и сестрам. Следите за последними событиями на средневолновых радиостанциях».
— Радио, у кого есть радио? — кричат из толпы.
Все оборачиваются на водителя, который, пожав плечами, указывает на новенький CD-ченджер на шесть дисков, скотчем прикрепленный к приборной панели. Пухлый юноша поднимает свой телефон над головами, как статуя Свободы. Из включенного динамика доносятся звуки радио — комментатор говорит что-то о супругах Чжанко. Пассажиры шикают друг на друга, пока весь автобус не наполняется шиканьем так, что радио уже не слышно.
Наконец наступает тишина, и звонкий, с металлическими нотками баритон вещает:
«…В толпе возникли волнения, когда молодая женщина выбежала и встала на пути стенобитного тарана, став третьим задержанным полицией с применением силы. В момент беспорядков из дома послышались выстрелы. Мы ждем информации о возможных жертвах. Мистер Лакандула по-прежнему удерживает заложников. Полицией приняты все необходимые меры для усмирения толпы. К другим новостям. Птичий грипп продолжа…»
Пассажиры стонут в унисон, у одной женщины начинается истерика:
— Господи Иисусе, Пресвятая Богородица, сжальтесь над несчастным Вигбертито!
Пожилой клерк в рождественском галстуке с Бартом Симпсоном гладит ее по плечу.
— Но ведь он такой красавчик! — выкрикивает с иголочки одетый мужчина.
Кто-то просит водителя высадить за перекрестком. Еще пятеро встают, чтобы сойти там же. Один из них поднимает руки и восклицает:
— Свободу Лакандуле!
Автобус откликается одобрительным хором, и все шестеро выскакивают под проливной дождь, прикрывая головы руками, что в данных обстоятельствах лишено всякого смысла.
* * *
Когда Бой Бастос был еще сперматозоидом в яичках Эрнинга, он уже был развит не по возрасту. Как-то раз он говорит друзьям-сперматозоидам готовиться — он-де чувствует, как течение выносит их наверх. Бой Бастос, естественно, впереди. И, уже готовый выстрелить из пушки Эрнинга, он вдруг кричит: «Назад, назад, это гланды!» На следующий день он снова чувствует течение и снова ведет всех за собой, на этот раз до краев наполненный ощущением важности происходящего. В последний момент он снова кричит: «Назад, все назад! Там презерватив!» Течение поднимается и назавтра, и Бой Бастос отважно плывет впереди, уверенный, что на этот уж раз он выстрелит. И тут вдруг он оборачивается и отчаянно вопит: «Назад! Назад! Там говно!»
* * *
Подслушал в автобусе:
— Паре, слыхал последние новости?
— Виту Нову проглотила медуза?
— Нет! Нуредин Бансаморо встретился с президентом Эстреганом.
— Смеешься? Они ж заклятые враги.
— Так Бансаморо и говорит ему: «Господин президент, прошу вас принять этот „мерседес-бенц“ с предложением мира и надеждой, что на предстоящих выборах вы назначите меня своим вице-президентом».
— И?..
— Эстреган говорит: «Простите, я взяток не беру».
— Да ну!
— Тогда сенатор Бансаморо говорит: «Хорошо, давайте я продам его вам за один песо».
— Стой! Погоди! Дай сам закончу! Эстреган говорит Бансаморо: «Хорошо. По такой цене я возьму два!»
* * *
Спасибо, ребята, за мейл. Здесь все в порядке, несмотря на постоянные дожди и жуткие пробки в преддверии Рождества. Я жив-здоров, теракты меня не коснулись, так что не беспокойтесь. Спасибо, Шарлотта, что разослала всем копию письма, где я пишу про свои проблемы с ногами и прошу совета. Все из-за того, что у меня промокли стельки, — я почти уверен. Спасибо за участие, но мне с трудом верится, что если пописать на ноги в душе, они станут меньше вонять. Буду держать тебя в курсе. (Смотри, если это развод — пеняй на себя.)
Если честно, мне совершенно фиолетово, что там происходит с Дулей. Похоже, его имя еще всплывет в связи с этой гребаной Первой генеральной. (Кстати, вы еще не видели его фото с преподобным Мартином?) В статьях про это дело он пока не упоминается (страшно подумать, сколько ему приходится платить за то, чтоб они молчали), но нам-то известна его глубокая преданность Диндону Чжанко, — в конце концов, крупнейший завод Первой генеральной находится в его провинции! Да, конечно, когда речь идет о политике, ничему не стоит удивляться. Но иногда меня посещает надежда — когда мне случается описывать какого-нибудь деда (вообще любого авторитетного персонажа), характер которого заимствую у Дули со всеми его прибабахами, я стараюсь ради создания трехмерного героя взглянуть на все Дулиными глазами. Я вижу его патриархом, поддерживающим своих детей и внуков (иногда, понятное дело, со скрипом) во всем, чему бы они ни хотели учиться, кем бы ни хотели стать, чем бы ни занимались. Я вижу человека, который играл со мной в детстве, гордился мной и хотел для меня только лучшего (несмотря на все наши различия, это никогда не ставилось под сомнение). Человека, который прощал нам, что бы мы ни делали (крику было, конечно, куда ж без этого). Человека, чьи большие замыслы не реализовались из-за его же высокомерия. Описывая этих вымышленных персонажей, вдыхая в них жизнь, я, случается, плачу, а вот о Дуле не могу проронить и слезинки. А закончив описание, я с удивлением отмечаю, что испытываю к нему сострадание и, да, даже симпатию.
Простите мне эти бредни. Дело же в том, что, стараясь абстрагироваться (успешно), стараясь забыть ту стычку в гостиничном номере, когда меня вышвырнули за дверь, забыть свою ненависть, заместив ее всесильным безразличием, я понимаю, что вместе с симпатией ко мне возвращается странная, смурная надежда. Да, я пытаюсь абстрагироваться, зная при этом, что, когда наконец защищу диссертацию, он, вместо того чтобы гордиться мной (для виду, он, конечно, скажет, что счастлив), бросит вскользь: «Ну, у меня-то их четыре», пусть даже степени эти были получены им honoris causa[193] в провинциальных университетах. Я знаю, что, когда напишу книгу, он, вместо того чтобы по достоинству оценить долгие годы тяжкого труда, которые я этому посвятил (хотя на словах, конечно, оценит), обмолвится: «Ну, я-то уже пять написал», пусть даже написали их литнегры, а издали на государственные деньги. Я знаю, что мы не соперники, а если б и были, то я бы выиграл по умолчанию, просто потому, что мне все равно. Вот я и стараюсь, чтоб мне было все равно. Возможно ли это — стараться, чтоб было все равно?
Я бы предпочел, чтобы мой дед с достоинством проиграл, нежели ужом пролез к победе. И о политике, и о возможностях, которые он готов был мне предложить, я судил бы совсем иначе, если б он хоть раз публично поддержал нечто более благородное, чем собственный шкурный интерес или добрые намерения. Видя, как его втягивают в этот бардак с Первой генеральной, как он заставил бабушку сменить его на посту губернатора, когда все мы отказались, как он пятнает наше доброе имя своими альянсами то с Эстреганом и Чжанко, то с преподобным Мартином и Бансаморо, да с кем бы ни столкнулся он в этих вращающихся дверях за последние десятилетия, — нельзя не испытать еще более серьезные сомнения относительно нашего деда. Полагаю, что его радения за родину — это не более чем способ самоудовлетвориться. (Может ли бескорыстие быть не эгоистичным? Разве не может эгоист быть бескорыстным?) Конечно, он слишком богат, чтобы воровать, как говорит бабушка. И все же. Когда-то Дуля был человеком с перспективой. Теперь он человек, способный лишь на компромисс.
Нет, Марио, я не могу, как ты говоришь, «урегулировать отношения ради установления мира». Не хочу быть лицемером. (Хотя, конечно, в том, что долгие годы, проведенные им за границей, пока он «ставил нас на ноги», стали причиной его падения, есть и наша вина.) У меня осталась симпатия, поэтому осталась и грусть. И что же с ним будет, когда раскроется вся эта история с Первой генеральной? Да скорее всего, ничего. Зато мы узнаем, чем ему пришлось ради этого поступиться.
Простите, что заболтался, но вы типа спрашивали, как дела.
Мейл моим братьям и сестрам, 7 декабря 2002 г.
