— Я же столько раз тебе говорила… — произносит Сэди; он будет скучать по ее британскому акценту с придыхательными «с» и «т», из-за которого она кажется такой импульсивной. — Я ведь из тех, кто, смотря на грозовое небо, думает: «Дождь закончится, и очень скоро». Я почти не сомневаюсь, что когда-нибудь окажусь во всех местах, которые мне полюбились, что мир тесен и когда-нибудь мы неизбежно встретимся. Я знаю: то, что есть между нами, не исчезнет к моменту нашей следующей встречи, хотя толком и не знаю, что это. Ты хоть понимаешь, о чем я?
Она отпускает полотенце, которое спадает к ее щиколоткам. Она ложится на кровать, поворачивается на бок и со значением глядит на Пипо. Он смотрит на глубокий изгиб ее талии, похожий на осеннюю долину между покрытыми снегом горами. Он ловит ее взгляд и вынуждает ее отвести глаза. Ему не хочется говорить то, что сейчас скажет.
— Ты говоришь так, будто я должен быть всем этим безмерно доволен. — Он делает паузу для большего эффекта. Затем смягчает голос, ему так хочется, хотя он и знает, что делать этого не следует. — Проблема вот в чем: что такое любовь, понимаешь, только когда видишь, как это бывает у других, и тогда осознаешь: то, что у тебя, — это не любовь. Видишь влюбленных — на улице, в кафе, да хоть на фотографиях — и думаешь: вот как это должно выглядеть. Наши отношения на это совершенно не похожи. А когда что-то забрезжит, ты снова уезжаешь. И возвращаешься к своему испанскому аристократу. — Пипо выплевывает последнее слово. — И тогда я опять ничего не понимаю. Вот и все. — Это, конечно, не все. Но он придерживает язык.
Он встает и смотрит на нее, лежащую между большими квадратными подушками, которые так любят европейцы, но он так и не смог понять, за что. Сэди садится, подтягивает ноги к груди и кладет подбородок на колени, как птичка-оригами в сложенном состоянии. Она смотрит ему в глаза и не отводит взгляда. Потом вдруг начинает рассматривать свои руки со всех сторон, как будто это что-то новенькое. Как будто это не конец.
Пипо колеблется. Он понимает, что в его памяти этот миг продлится навечно. Даже теперь он обожает ее как женщину, которой нравится, когда на нее смотрят, даже фотографируют, которая без лишней драмы, без суетной мишуры спокойно и честно демонстрирует себя. Он всегда любил эту ее честность, даже если та означала ее отказ выбрать между ним и эстремадурским графом. Миг нерешительности проходит, Пипо бесшумно поворачивается и так же бесшумно прикрывает за собой дверь.
Он знает, что это еще не конец.
КОНЕЦ
Криспин Сальвадор. «Vidа» (третья книга «Европейского квартета»)
* * *
За ужином доктор Эффи и миссис Ракель Гонсалес приветствуют гостя. Вместе с их сыном Тоффи, на несколько лет моложе Сэди, мы сидим в их бескрайней столовой-гостиной. Ракель замечает, что я восхищенно разглядываю тонко расписанную ширму у стены.
— Это позднее Эдо[141], — поясняет она. — Галерейщик говорил, что здесь изображен популярный на Хоккайдо миф.
Она то и дело поворачивает вращающийся поднос таким образом, чтобы я испробовал первым каждое блюдо, пока все семейство наблюдает за тем, как неуклюже я управляюсь с прибором.
Меня мучит дежавю, но, глядя на лица присутствующих, я понимаю, что вижу их впервые. Эффи, седеющий медведь, только с работы, с ручкой «Монблан» в кармане офисного баронга; от него пахнет сигаретами и «Пако Рабаном». Ракель, хорошо сохранившаяся благодаря регулярным занятиям в тренажерном зале «Поло-клуба», одета в стильные льняные слаксы а-ля Анна Тейлор и сшитую на заказ хлопковую блузу. Брат Сэди, Тоффи (на самом деле он «Эффи-младший», то есть «ТОже Эффи» или даже «вТОрой Эффи», — Сэди объясняла, но я тут же запутался), тощая глиста, вечно теребит нижнюю губу. Руку он мне не пожал, и, кажется, ему не терпится смыться из-за стола.
Сэди сидит рядом со мной. Я чувствую, как под столом она трется ступней о мою ногу. Я не свожу глаз со сложенной лебедем салфетки рядом с моей тарелкой. Ступня Сэди трется о мою лодыжку. И наконец с силой пинает меня. Я поднимаю глаза, она смотрит на меня с раздражением. Она пригибается и шепчет: «Не забудь спросить у мамы про Дульсинею».
— Что вы там шепчетесь? Стесняться нечего, — говорит Ракель с другого конца стола. — Чувствуйте себя как дома. Мы так рады вашему появлению. Правда очень рады. Это просто чудесно, да, папа?
Ее муж пропустил все мимо ушей, закатывая рукава.
Дед, в пижамных штанах, махровых тапочках и желтой, с надписью «Don’t worry, be happy»[142] футболке, которая ему заметно велика, выходит из кухни и, шаркая, обходит обеденный стол. Он что-то бормочет себе под нос. Никто его как будто не замечает. В руках у него ложка.
— Так, значит, вы, Мигель, из Нью-Йорка? — продолжает Ракель. — Но выросли здесь? Атенео или Ла Саль?.. Ах да, замечательно.
— А я учился в Ла Сале, — говорит Эффи.
Ракель:
— Ты в этом не виноват, дорогой. А вот Тоффи, Мигель, он поедет учиться в Саутридж, получать доброе католическое образование. Вас в Атенео учили латыни? И когда ж ее перестали преподавать? Ну, значит, скоро Тоффи сможет почитать нам Фукидида в оригинале, почитаешь, правда, Тоффс?
Тоффи тянется к рису, бормоча:
— Фукидид — грек.
Эффи:
— А дождь, однако, как зарядил, а? Может, это остановит мусульманских фанатиков.
Ракель:
— И не говори! Я почти два часа простояла в пробке, когда возвращалась с обеда Друзей Церкви Христовой в Маниле. Думала, это очередной блокпост — их столько понаставили последнее время, — но, когда поняла, что это всего лишь наводнение, даже отлегло. Этот идиот Бонифацио чуть не застрял на залитой дороге. Я все волновалась, как бы тебе не пришлось посылать своего водителя с внедорожником.
Сэди:
— Глобальное потепление. Может, пора уже на всех машинах загнуть выхлопные трубы кверху, как на тракторах и внедорожниках.
Эффи:
— Да не смеши. Я не верю в глобальное потепление.
Сэди:
— Это потому, что ты работаешь на «Петрон».
Старик выкрикивает:
— Слушайте! Началось! Мы все должны быть начеку. — И давай размахивать ложкой, как будто это нож.
Эффи:
— Пап, война кончилась. Японцы проиграли.
Ракель (поворачиваясь ко мне):
— Не обращайте внимания на моего свекра. Он не совсем здоров. Служанки кормят его в кухне, но он любит прогуляться перед очередной ложкой.
Тоффи (перегибаясь ко мне, как шпион на шумном базаре):
— Мы называем его Адский Деда.
Ракель:
— Мигель, простите за вопрос, но мне очень интересно. Кто ваши родители?
Я рассказываю.
Ракель:
— Ах, я знала вашу мать по школе Успения. Она была на несколько лет старше. И об отце мы тоже слышали. Зачем только они сели на этот самолет!
Эффи (бросая на жену свирепый взгляд):
— Это была настоящая трагедия. Сейчас страна была бы совсем другой.
Я:
— Спасибо, сэр.
Ракель:
— Я по-прежнему думаю, что это ЦРУ. Сенатор Бобби Пимплисио был слишком националистически настроен.
Эффи:
— Люди называли его Боб Хоуп — Боб Надежда.[143] Я до сих пор помню его предвыборный радиоролик: «Не отказывайся от мечты, отдай свой голос мистеру Надежда».
Сэди:
— На уроке истории нам рассказывали, что двигатель мог повредить кто угодно. Правительство, корпорации, даже коммунисты.
Я:
— Версии и доказательства меня никогда особо не интересовали. Для меня самое главное, что моих родителей не стало еще до того, как я узнал их по-настоящему.
Тоффи:
— Это точно был злобный Бог.
Я (улыбаясь Тоффи):
— Тут я, пожалуй, соглашусь.
Эффи:
— А ваш дед, он как поживает? Я раньше встречал его в гольф-клубе, но давненько уже не видел.