Фурио:

— Обнаружен в Западном Голливуде, работает распорядителем в закусочной, грин-карта, все дела.

Рита:

— Если кто и хотел убить Криспина, то только сам Криспин.

Фурио:

— А в определенный момент и каждый из здесь присутствующих. В «Автоплагиаторе» он хорошенько по всем прошелся…

Рита:

— Правда глаза колет.

Фурио:

— Но только Криспину хватило бы злости убить человека. Себя в том числе.

Рита:

— В особенности себя.

Фурио:

— У каждого свой предел падения.

Я:

— Вы правда считаете, что это было падение? Но он лауреат многих премий. Благодаря ему мир обратил внимание на нашу национальную литерату…

Фурио:

— Премии — это литературная лотерея, паре. Премия не сделает тебя пилотом. А если по счастливой случайности ты и оказался у штурвала, вовсе не обязательно быть таким гондоном.

На сцену выходит третий стихотворец и начинает читать на тагалоге. Рубашка на нем такая же, плюс на голове повязан плетеный аборигенский шарфик. Его стихи оказываются переводами из Эмили Дикинсон. Он сердито выкрикивает каждое слово, правой рукой, как львиной лапой, акцентируя рифмы.

Я:

— А может, его беспокоило что-то, помимо творческого кризиса?

Рита:

— Знаете, с кем вам нужно переговорить? С Марселем Авельянедой. Если кто что-то и знает, то это он.

Фурио (ухмыляясь):

— Да, удачи тебе. Ты сначала попробуй его разговорить, а потом остановить его разглагольствования о том, каким никчемным писакой был Криспи.

Я:

— А вам нравится что-то из его произведений? Например, его шедевр — «Из-за те…»

Фурио:

— «Дахил Са’Йо»? Не хватает подлинности. Он не смог ухватить суть филиппинского характера.

Рита:

— Проблема этой книги в том, что при всех потугах стать новым словом в литературе на самом деле она весьма старомодна.

Фурио:

— Когда он честно старался добиться признания, мне он был симпатичнее.

Я:

— А «Европейский квартет»?

Фурио:

— Элитизм чистой воды.

Я:

— Трилогия «Капутоль» была довольно…

Рита:

— Ну что вы! Слишком манилоцентрично.

Я:

— А «Красная земля»? В конце концов, это книга про крестьян-марксистов…

Фурио:

— Слишком провинциально.

Рита:

— И спорно.

Я:

— «Просвещенный»?

Рита:

— Фу! Постколониальный мачизм.

Я:

— Полагаю, «Автоплагиатор» вам тоже не понравился.

Фурио:

— Это как раз было в тему.

Рита:

— И то только потому, что хуже некуда. Позлорадствовать мы все любим.

Фурио:

— Нет, сестренка. Криспин действовал от души и без оглядки. Но если уж собрался высказать всю правду сильным мира сего, важно, чтоб они не заскучали. Пусть лучше смеются.

Рита:

— Проблема «Автоплагиатора» в том, что это книга в большей степени о филиппинцах, чем для филиппинцев.

Фурио:

— Из тех книжек, что так любят американцы и так ненавидим мы. Мы должны писать для своих сограждан.

Рита:

— Согражданок.

Я:

— Почему ж тогда за границей ее никто не хотел издавать?

Фурио:

— А почему филиппинцев вообще так мало печатают? Вот потому же.

Я:

— Была ли у Криспина тайна, что-то, о чем он сожалел или…

Рита:

— Я же говорю — спросите Марселя. Когда еще в семидесятых распались «Пятеро смелых», Криспин сильно изменился. Из-за этого он и уехал в Штаты.

Фурио (глядя на выступающего поэта):

— Я-то всегда считал его скрытым педерастом. Они с Авельянедой были любовниками. Потому так и разосрались.

Рита:

— Довольно гомофобии! У нас всегда так, когда есть чему завидовать.

Фурио:

— Да брось! Даже свою кончину он срежиссировал в типично пидорской эстетике. Раскинув руки. Только креста и не хватало.

Рита:

— Или пентаграммы.

Фурио (хихикая):

— Вот это была бы тема.

Рита:

— Избитая тема. В каждом бестселлере есть пентаграмма.

Фурио:

— Чуешь зловещую закономерность? А ты свою душу заложила б?

Рита:

— За что?

— За деньги, — говорит Фурио, — чтоб на виллу в Италии хватило. Виллу Гора Видала видала?[125]

— Ах ты, старая продажная рожа! — Рита похлопывает Фурио по плечу.

— Было б что продавать! — улыбается Фурио.

И они смотрят друг на друга, довольные собой.

— Ты на ужин собираешься? — спрашивает она, как будто меня уже нет.

— He-а, у меня праздник в Форбс-парке. Устроился литературным негром — пишу историю семейства Лупас. Там подают канапе и «Блю-лейбл»[126].

Я допиваю шампанское и поднимаю пустой бокал. Фурио и Рита вскидывают брови и отработанным движением поворачиваются ко мне спиной — оба решили найти себе нового собеседника. На сцену выходит четвертая поэтесса — долговязая пацанка. Я поспешно ретируюсь.

Захожу в книжный этажом ниже посмотреть книги Криспина или о Криспине. В проходах между полками никого. Пахнет клеем и средством от комаров. Книги толково разнесены по категориям, хотя толпа, налетевшая перед презентацией, и переставила все как попало. Некоторые тома стоят корешками внутрь, с других сорвана полиэтиленовая оболочка. Безвкусно одетая продавщица сидит за прилавком и, строча эсэмэски, недовольно поглядывает на меня, как будто это я ее здесь держу. Сверху бормотанием доносятся стихи. Потом голос поэтессы тонет в аплодисментах, сливающихся со звуками дождя. Какой-то мужчина выкрикивает: «Добро пожаловать на презентацию моей книги! Благодарю за мужество, с которым вы встречаете конец света!» Смех и возгласы одобрения.

Единственный экземпляр «Просвещенного», разделяя два ряда книг, стоит ко мне корешком. Когда я протягиваю руку, книжка буквально отпрыгивает. Ряды книг заваливаются.

— Эй! — возмущаюсь я.

«Просвещенный» тем не менее исчезает. Слышно движение. Я выглядываю сквозь щель. Оттуда с неменьшим любопытством на меня глядит симпатичный глаз, полуприкрытый темным локоном. Глаз мигает. Рука заправляет локон за ушко (я замечаю бриллиантовый гвоздик). Позвякивает золотой браслет с брелоками (стремя, подкова, седло, сапожок). Глаз косится. Смешок.

— Бля! — произносит она, как ребенок, только что выучивший это слово. — Пардон!

Иду до конца прохода и выглядываю из-за угла. Передо мной стоит девчонка — пальчики оближешь и, улыбаясь, протягивает мне книгу.

— Ты первый дотронулся, — говорит она.

Крошка, лет двадцать с небольшим, наматывает на палец локон длинных волос. На ней длинные шорты цвета хаки и футболка с принтом, изображающим фрак.

— Нет-нет, — говорю, — ничего страшного. Это не лучший его роман. Пожалуй, даже вторичный.

— Вот здорово! Спасибо.

Она проводит рукой по рисованной обложке с изображением всадника во главе небольшого отряда. На заднем плане есть даже выбеленный солнцем череп, тень которого складывается в одну из букв названия.

— Приятная обложка, — говорит она.

— Это ранняя работа. Я бы посоветовал более поздние книги.

Она изображает кривую ухмылочку:

— Да я бы с удовольствием. Я пишу по нему диплом. Еще один семестр — и свобода! Йу-ху!

— Я знал его лично. Ну то есть Сальвадора. И читал все его книги. Он был вроде как мой наставник. В Нью-Йорке.

— Так ты из Нью-Йорка? Круто! И правда с ним знаком?

— Правда, угу. Ну то есть вообще я отсюда. Но несколько лет прожил на Манхэттене. Магистратура.

— Правда? И где?

— А, в Колумбийском. А ты — писатель?

— В мечтах! Ну, я пробую писать стихи. И рассказы. Но писателем себя назвать еще не могу. Пока что. Надо пожить сначала.

— А я пошел в магистратуру на писательское мастерство. — (Ладошки вспотели; она смотрит на книгу.) — А вообще я пишу его биографию. Я, наверное, мог бы помочь с дипломом.

Неужели она покраснела?

— Тебе точно не нужна эта книга? Я могу и в библиотеке взять. Я покупаю книжки только потому, что это условно оправданная трата денег — такая же приемлемая форма шопинг-терапии, как покупка си-ди с классикой. Одни девочки покупают туфли, другие — книги. Так родительскую кредитку и просаживаю. — (Неужели она нервничает?) — У меня даже не до всех руки доходят. Но книги — это еще и лучшая деталь интерьера. И еще очень круто знать, что они у меня есть. Это как бескрайние возможности, понимаешь? Вот почему книжные магазины стали такими популярными. Это консьюмеризм, за который не стыдно. — И снова эта кривая ухмылочка.