То был плодотворный период, однако избыток успеха не мог компенсировать Сальвадору недостаток авторитета. Все это привело к глубокой депрессии, выражавшейся, в частности, в грубых нападках, жертвами которых мог стать кто угодно. Впрочем, и на волне успеха, и в полном забвении манеры Сальвадора всегда провоцировали едкие насмешки. Из-за плохо контролируемой тяги к собирательству его дразнили «подковерным буржуем». Курьезную известность приобрели также его послания, писанные пурпурными чернилами, напыщенным слогом и галантерейным почерком. С появлением электронной почты Сальвадор, сделавшись ее ранним и ярым адептом, принялся рассылать по газетам пространные тирады, пытаясь таким образом обойти тесные рамки, установленные редакторами его колонки в The Manila Times. В прицел его красноречия попадали такие явления, как культурная завистливость филиппинцев, или надежды, что покинувшие страну филиппинцы скорее помогут родине, нежели откажутся от нее, или же плохое обслуживание в одном из старейших ресторанов «Аристократ», обозначившее, по его мнению, конец благовоспитанного общества. Издания отказывались печатать эти пространные послания, и тогда он опубликовал их самостоятельно в сборнике «Новости, которые боятся печатать газеты»[39]. Кроме того, его изощренные манеры возбуждали слухи о гомосексуализме, и это наряду с обвинениями в излишнем женолюбии, которому он «отдавался со сластолюбием попа-расстриги». Ему так и не удалось загладить последствия телевизионной рекламы 1991 года, где он предстает за ужином в заставленном книгами кабинете и, полив блюдо соусом, поворачивается к камере и произносит ставшие уже крылатыми слова: «Соевый соус „Серебряный лебедь“, выбор просвещенных».

На 2 июня 1994 года Сальвадор запланировал презентацию своей новой книги в манильском магазине «Солидарность». Подробности держались в строжайшем секрете, и заинтригованная публика надеялась, что это будут «Пылающие мосты». Однако Сальвадор представил «Автоплагиатора», еще одну самостоятельно изданную книгу. В автобиографических мемуарах преломилась история Филиппин от начала Второй мировой войны до конца тысячелетия. 2572-страничный том — пожалуй, самое амбициозное и однозначно самое личное из его произведений — получил разгромные отзывы. «Поскольку эдипов комплекс был ниспослан ему свыше, он [Сальвадор] решил трахнуть отца и убить мать», — писал один местный критик. Другой вторил: «Лучше бы старый добрый Криспин перестал разоряться на этот счет, а взял бы да очистил Дымящуюся гору [свалка мусора]». Заграничный литагент Сальвадора не смог продать «Автоплагиатора» ни одному издательству, что привело к разрыву их профессионального сотрудничества. Хуже того, откровенность, с которой были написаны мемуары, окончательно разрушила и так уже непрочные отношения с его родственниками и друзьями на родине. Он вдруг стал настоящим изгнанником.

— Вам повезло, что ваши родители уже умерли, — сообщил он мне однажды. — Любящие люди, — продолжал он, берясь за слона, чтоб съесть мою королеву, — видят лишь недостатки твоей работы. Так проявляется сила хорошей литературы и слабость человеческой натуры. Любовь плохо сочетается с честностью. Быть честным писателем можно лишь вдали от дома и в полном одиночестве.

Оборвав концы, Сальвадор поселился в Нью-Йорке, где его неминуемо постигло полное забвение. Он забросил газетную колонку. Он вообще перестал писать. Тот факт, что он приобрел известность как педагог, свидетельствует об устойчивости к ударам судьбы, которую филиппинцы считают важной чертой своего национального характера. Как он неоднократно писал в своей колонке, «если жизнь преподносит вам лимоны, велите кухарке приготовить из них лимонад».

Житие Сальвадора полно апокрифов, поэтому достоверность нижеследующего тоже может вызывать сомнения. И тем не менее, вырезав последнюю разгромную рецензию на «Автоплагиатора» и вклеив ее в специальный альбом, Сальвадор пошел на берег Гудзона и сжег этот альбом вместе с дневниками в уличном контейнере для мусора. Дело было летом, на рассвете. Проходившие мимо двое полицейских задержали его, когда он мочился на костер. «Я просто хотел его затушить», — оправдывался он. Сальвадора отвезли в участок и оштрафовали за мелкое хулиганство в пьяном виде и мочеиспускание в публичном месте. История как-то просочилась в манильские газеты, вызвав привычные усмешки у тех, кто его еще помнил.

Однако именно через это пламя, говорил мне Сальвадор, он вспомнил, каково это — опьянеть от собственного гнева и найти утешение в разрушении. На следующее утро он принялся за работу с пугающей энергией. Из запертого отделения стола он вынул три ящика черного картона с неоконченной рукописью «Пылающих мостов».

В конце первой недели февраля Сальвадор впервые за долгие годы прибыл в Манилу на вручение присужденной ему премии за вклад в национальную литературу имени Диндона Чжанко-старшего, или, как ее часто называют, премии ВНАЛИДЧС. По прилете Сальвадор отобедал в ресторане «Аристократ», после чего отправился в комнату отдыха, чтобы переодеться. Оправив ворот официального баронга[40], он отрепетировал речь перед зеркалом. За окном шел сильный дождь, поэтому он вызвал такси. На церемонию в Филиппинский культурный центр пришла старая гвардия, в основном члены и служащие ФОЛИ — Филиппинского общества литературы и искусств. Они благодушно ухмылялись, откинувшись на спинку пластиковых стульев, спокойные и удовлетворенные, как на давно ожидаемых похоронах. (Так сложилось, что премия ВНАЛИДЧС вручается писателям на самом закате карьеры.) Сальвадор резво поднялся на сцену, обменялся рукопожатиями, сфотографировался с заместителем вице-президента ФОЛИ Фурио Альмондо и подошел к кафедре. Он с восхищением посмотрел на врученную ему золотую медаль — кружок из чистого серебра филигранной чеканки. Налил стакан воды. Выпил. И наконец заговорил.

— Литература, — начал он, — есть этический рывок. Это моральный выбор. Рискованное упражнение в непрерывных фиаско. В литературе должно чувствоваться недовольство, ведь и в реальности его предостаточно. Давайте говорить начистоту, ведь все мы здесь делаем одно дело. Вы недовольны мной, вы считаете, что я потерпел фиаско. Но ведь мой провал случился лишь потому, что я расширил свои границы до пределов, о которых никто из вас даже не помышлял.

Внезапно послышалось шиканье, затем неодобрительный гул достиг дикого крещендо, как при распятии.

— Я принимаю эту награду, — кричал Сальвадор, чтоб его услышали, — авансом за будущие достижения! В следующем году я опубликую свою долгожданную книгу! И тогда вы узрите правду о наших общих грехах.

Гул неодобрения сменился смехом.

— Историю делают мученики, которые не боятся говорить прав…

Микрофон отключили.

Писатель прошел через зал и покинул здание ФКЦ. Выйдя из поля зрения, он стремглав побежал под проливным дождем. Тем же вечером он успел на обратный рейс — прямо перед началом не по сезону мощного тайфуна, залившего просторы города, он улетел через Нариту, Детройт и Ньюарк. Я видел его утром, сразу по прилете, накануне Валентинова дня, когда прибежал к нему под предлогом доставки студенческих эссе, сданных за время его отсутствия. Он сидел в кабинете, весь в грязи, но сиял от счастья и не отрываясь колотил по клавишам. Треск стоял такой, будто кто-то палит из автомата. Он даже не удосужился сменить свой загубленный баронг. Перед ним лежал вчерашний выпуск The Philippine Sun, раскрытый на странице объявлений о рождении и смерти. И хотя на сайте уже вывесили опровержение, где причиной была названа ошибка стажера, случайно вставившего некролог Криспина из заранее заготовленной подборки, в порывах западного ветра почти улавливалось довольное хихиканье недоброжелателей. Не имея представления, как он это воспринял, я спросил у Криспина, как он долетел. И тут все, что было у него на душе, вдруг прорвалось. «Смерть в Маниле, — сказал он. — Мне, похоже, нечего больше терять».