Студент Атенео говорит:

— Боже мой! Настоящая блудница вавилонская!

Студент Ла Саль говорит:

— Сытная шлюшка!

Эрнинг Исип уставился на нее и вдруг как закричит:

— Так это ж моя однокурсница с основ HTML!

— Почти год прошел, — сказала Буля. — Не пора ли помириться?

— Прошло всего восемь месяцев.

— Может, приедешь домой на Рождество?

— Как дед? — спросил я.

Связь была плохая, сигнал доходил с небольшой задержкой.

— Он по-прежнему твой дедушка, — ответила бабушка; я расслышал автомобильный гудок и щелканье поворотника. — Не сюда, — сказала она водителю, — заезжайте с Тамаринд-стрит.

— В Нью-Йорке такая красота, ба. Пятая авеню вся подсвечена, а ведь еще даже не декабрь. Жаль, что тебя здесь нет. Как там губернаторство?

— Алло, ты меня слышишь? Связь прерывается.

— Бабуля? Алло? Я говорю, как губернаторство?

— На самом деле здорово. Тебе б понравилось. А дед бы как был счастлив.

— Бабушка…

— И отец смотрел бы на тебя с небес и гордился, потому что ты стал бы государственным деятелем, как и он.

— Бабушка, прошу тебя, не надо…

— И знаешь, я получаю такую отдачу от работы. Я все время занята. И это хорошо. Особенно сейчас, когда всем от меня что-то надо.

— Слышал тут про последний скандал с президентом.

— Какой из?

— Ну, что он связан со взрывами.

— Это пройдет.

— Так есть и другие?

— Да все одно и то же. Все время пытаются объявить ему импичмент. Постоянно подозревают, что он вот-вот объявит военное положение. Но этот их уличный парламент — типичная власть толпы.

— Так это неправда?

— Что — неправда?

— Что он вот-вот объявит…

— А что — правда?

— Ба, неужели вы ничего не можете поделать? Неужели в правительстве нет людей, которые… Ну не знаю. Таких, как ты.

— Ну, дорогой мой, а что тут поделаешь? Так уж все устроено. Ты действительно думаешь, что можешь изменить мир?

— Я могу поучаствовать.

— И что бы ты изменил?

— Все.

— А как все поменяется?

— Не знаю. Просто станет лучше.

— Не думаю, что нам под силу что-то изменить. Это так сложно.

— Ба, пожалуйста, не говори так.

— Ладно. Я все равно уже домой приехала. Дед дома. Нужно прощаться, пока он не увидел, что я говорю по телефону.

— Ты же не обязана сообщать ему, что это я.

— Все равно пора прощаться. Который час в Нью-Йорке? Тебе пора спать.

— Пока. ба.

— Я люблю тебя, Мигелито.

— Я тебя тоже, ба.

Ночь я провожу в дешевом пансионе возле аэропорта. Мой рейс на Баколод отправляется рано утром.

Дальше ехать я не отважился — слишком плотное было движение. Я сидел на заднем сиденье такси, ползущего вдоль кордона из оранжевых конусов по широкому хайвею прочь от стены огня, что пожирал кварталы трущоб. Черные тени людей и их громоздких машин двигались, мерцая на фоне корчащихся желтых, красных, оранжевых языков; местами вспыхивал искрящийся синий и вихрился, изменяя цветовой баланс. Мы с таксистом прилипли к нагретому стеклу, не в силах оторваться. «Еще два взрыва, — тараторил по-тагальски ведущий „Бомбо-радио“, — прозвучали в магазине беспошлинной торговли возле Международного аэропорта Ниной Акино, и пожар перекинулся на близлежащие жилые дома. Давайте же надеяться, давайте молиться, чтобы дожди помогли нашим отважным пожарным в их геройской задаче».

Когда Криспин заводил разговор о своем героическом изгнании, меня одолевали сомнения. Что же мешает ему вернуться в Манилу? Однажды я даже задал ему этот вопрос, на что он сказал, что за границей жить труднее. Быть писателем мирового уровня — задача не для слабаков. Голос его тем не менее звучал не слишком убедительно. Будто оправдываясь. Может, он просто слишком размяк для города, где совсем другой баланс сил? Где нужда размывает границу между добром и злом и постоянная перспектива оказаться жертвой уличного насилия струйкой пота стекает по спине. И все совсем не похоже на западный мир, где хаос упорядочен множеством фильмов и телепередач, а дух времени объясняется публицистами и участниками теледискуссий и бесконечным количеством статей, аккуратно перелинкованных друг с другом в Сети. Может, Криспин слишком крепко полюбил мифологию, как Эмма Бовари любила романы? Этакий отшельник с кредиткой и телефоном, он сидел дома, махнув рукой на все, что происходило за дверью.

— Вновь конный хлещет пешего, да конный уже не тот[66], — говорил он. — Диванные партизаны ушли в киберджунгли. В этом мире все настолько по-голливудски однобоко; неудивительно, что он вертится.

Я был другого мнения. Возможно, потому, что по возрасту я принадлежал к пост-постколониальному поколению и знал, что хоть мир и стоит набекрень, но он для всех один. Когда бабочка взмахнула крыльями в Чили, в Чаде погиб первый ребенок-солдат, а на «Амазоне» купили книжку, которая была доставлена через два дня, чтобы рассказать нам о насущных проблемах за пределами нашей повседневности. И конечно, переехав из Манилы в Нью-Йорк, я обнаружил, что, как это ни парадоксально, в новой глобальной деревне мне и моим друзьям стало еще проще, не отвлекаясь, продолжать заниматься своими делами: мы уходили в себя, слушая произведенные в Китае айподы; внимали призывам оживить экономику регулярными покупками; участвовали в кампаниях, только если не приходилось пропускать слишком много занятий, потому что конкуренция на рынке труда или кредиты на образование всегда стояли над душой. И все же мы занимали непримиримые позиции по живо обсуждавшимся в блогах вопросам, пусть и находясь в безопасности своих теплых квартир с заклеенными липкой лентой окнами. Мои друзья и нам подобные регулярно посматривали «Фокс-ньюз», постигая вражеское лицемерие[67], смакуя чувство собственного превосходства, после чего переключали на другие каналы в поисках наиболее удовлетворявшей нас субъективности. Да, мы покинули Филиппины, и заселили Манхэттен, и уже предъявляли права на его пустынные ночные улицы, страдая от ничем не подкрепленного самомнения, потому что ведь придет день и мы такое устроим. В барах Алфавитного города[68] среди звенящих джук-боксов и сигаретного дыма, посасывая пивко, мы укладывали друг друга на лопатки в дебатах о судьбах родины и нравах человека, пребывая в стране, которая не торопилась выдавать нам грин-карты. А потом, конечно, тащились домой, опустошенные, как горшки, — необожженные, не покрытые глазурью, да уже и треснувшие, сами того не осознавая. Но мы, по крайней мере, пытались.

Примерно в то же время западные государства занесли Филиппины в список стран повышенной террористической опасности, на что многие филиппинцы лишь горько усмехнулись. Душить жизненно важную для бедной страны индустрию туризма из-за того, что горстка мусульманских повстанцев играет в прятки в джунглях на юге Холо, — то же самое, что предостерегать туристов от посещения Диснейленда из-за алабамского ку-клукс-клана. Криспин, конечно, высмеивал подобные предостережения и, как человек видавший и не такие виды, просто не воспринимал их всерьез. Но он также пропускал мимо ушей вездесущие слухи о государственном перевороте и убийствах с молчаливого согласия властей — слухи, которые у нас, таких информированных и умеющих читать между строк, вызывали самое живое беспокойство.