Это была далеко не самая удобная поза, что Хорнблауэр и обнаружил, когда Гримс затряс его. Все мускулы болели и даже холодная морская вода, которую Хорнблауэр плеснул себе в лицо, не прояснила ему голову. Хорнблауэру пришлось бороться с последствиями долгого напряжения, как другому — с последствиями запоя. Но надо было собраться с духом и начать водить своим пером для левши.

Сэр,

В соответствии с Вашими инструкциями от 16-го числа сего месяца, 18-го числа сего месяца я проследовал…

Последний абзац пришлось оставить до той поры, пока рассвет не покажет, что же в нем нужно писать. Хорнблауэр отложил письмо и взял чистый лист. Он долго кусал кончик пера, прежде чем написал хотя бы обращение, и, выведя «Дорогая моя жена», снова принялся его кусать. Когда вошел наконец Гримс, Хорнблауэр с облегчением вздохнул.

— Мистер Буш приветствует вас, сэр, и сообщает, что скоро рассвет.

Теперь можно закончить письмо. А теперь, дорогой мой…— в поисках ласкового слова Хорнблауэра заглянул в Мариино письмо —

… ангел, долг принуждает меня вновь подняться на палубу, и я должен закончить письмо, еще раз выражая…

—опять взгляд в письмо —

… глубочайшую любовь к моей дорогой жене, возлюбленной матери горячо ожидаемого ребенка.

Твой любящий муж Горацио

Он поднялся на палубу. Быстро светало.

— Обрасопьте грот-марсель по ветру, пожалуйста, мистер Янг. Мы немного пройдем к зюйду. Доброе утро, мистер Буш.

— Доброе утро, сэр.

Буш уже смотрел на юг в подзорную трубу. Быстро светало, и, приблизившись к месту вчерашнего поединка, они вскоре увидели, что хотели.

— Вот они, сэр! Господи, сэр… один, два, три… вот еще два на скалах Каунсил. А вот что-то в фарватере — похоже на остов — держу пари, это тот самый, которого мы потопили.

В брезжущем утреннем свете они увидели разбросанные на мелях останки каботажных судов, дорого заплативших за попытку прорвать блокаду.

— Все продырявлены и залиты водой, сэр, — сказал Буш. — Никакой надежды спасти.

Хорнблауэр уже формулировал про себя последний абзац рапорта.

«Я имею основания полагать, что не менее десяти каботажных судов были потоплены или сели на мель в ходе стычки. Этот счастливый результат…»

—Целое состояние пропало, сэр, — проворчал Буш. — Кругленькая сумма призовых денег там на скалах.

Без сомнения это так, но в те короткие секунды, пока шла стычка, не могло быть и речи о захвате судов. Долгом «Отчаянного» было уничтожить все, что удастся, а не наполнить пустой кошелек его капитана — для этого пришлось бы посылать шлюпки, а в результате половина каравана благополучно скрылась бы.

Хорнблауэр не успел ответить. Гладкая поверхность воды на правом траверзе вдруг взорвалась тремя фонтанами брызг — ядро рикошетом пролетело над водой и, наконец, исчезло в кабельтове от «Отчаянного». Подняв подзорные трубы, Буш и Хорнблауэр увидели облако дыма, окутавшее батарею Тулинг.

— Стреляй, стреляй, мусью Лягушатник, — сказал Буш. — Дело уже сделано.

— Не вредно было бы убедиться, что мы вне досягаемости — заметил Хорнблауэр. — Поверните судно оверштаг, пожалуйста.

Он изо всех сил пытался копировать полное безразличие Буша к обстрелу, убеждая себя, что не трусость, а лишь благоразумие заставило его увести судно подальше, чтоб его случайно не поразило двадцатичетырехфунтовое ядро. И все равно он презирал себя.

Но все-таки кое с чем Хорнблауэр мог себя поздравить. Он придержал язык, когда речь зашла о призовых деньгах. Он чуть было не обрушился гневно на всю эту систему, глубоко, по его мнению, порочную, на то, как эти деньги зарабатываются и выплачиваются. Но он сдержался. Буш и без того считал его чудаком, а если б он выболтал свое отношение к системе призовых денег, Буш счел бы его не просто эксцентричным. Буш счел бы его безумцем, вольнодумцем и революционером, опасным подрывателем устоев.

Хорнблауэр стоял у борта, готовый спуститься в поджидающую его шлюпку. Он сказал, что полагалось говорить в таких случаях:

— Мистер Буш, вы принимаете командование.

— Есть, сэр.

Хорнблауэр вспомнил, что надо оглядеться по сторонам. Взгляд его скользнул по фалрепным. На них были белые перчатки, которые по поручению Буша специально для этого церемониала сплели крючками из белой бечевки умельцы-матросы. Французы называют этот вид рукоделия «кроше». Хорнблауэр пробежал глазами по боцманматам, высвистывающим на дудках прощальный салют, потом перелез через борт. Свист дудок смолк в тот самый момент, когда ноги его коснулись банки, так невысоко «Отчаянный» возвышался над водой — церемониал требовал, чтоб салют прекращался в тот момент, когда голова отбывающего офицера поравняется с палубой. Хорнблауэр с трудом перебрался на корму — шляпа, перчатки, шпага, плащ мешали ему — и рявкнул Хьюиту, чтоб тот отваливал. Багор отцепили, две пары мускулистых рук выбрали фалы, на мачте поднялся рейковый парус с гиком. Как странно было сидеть почти вровень с водой и видеть совсем близко зеленоватые волны. Уже больше восьми недель Хорнблауэр не покидал корабля.

Шлюпка шла в бакштаг. Хорнблауэр обернулся на лежащий в дрейфе шлюп, профессиональным взглядом окинул его обводы, примечая, словно сторонний наблюдатель, относительную высоту мачт, расстояние между ними, наклон бушприта. Ему было хорошо известно, как это судно ведет себя под парусами, но всегда можно узнать что-нибудь еще. Впрочем, не сейчас — сильный порыв ветра накренил шлюпку, и Хорнблауэр вдруг почувствовал себя неуверенно. Волны, для корабля незаметные, в крохотной шлюпке казались гигантскими. Она не только кренилась — она взмывала вверх и падала вниз самым неприятным образом. После устойчивой, надежной палубы «Отчаянного», к чьим движениям Хорнблауэр с такими муками привык, новая обстановка и все эти подпрыгивания выбивали из колеи, тем более, что он нервничал, мучаясь неизвестностью. Он с трудом сглотнул, перебарывая коварно подстерегавшую его морскую болезнь. Чтобы отвлечься, он сосредоточил внимание на «Тоннане», к которому они медленно — слишком медленно — приближались.

На грот-брам-стеньге «Тоннана» вместо обычного узкого вымпела, как на других судах, развивался широкий брейд-вымпел — знак, что его капитан обладает властью и над другими кораблями, кроме собственного.

Пелью не только приблизился к верху капитанского списка — всем было ясно, что, достигнув адмиральского чина, он сразу получит высокое назначение. Многие вице-адмиралы Ла-Маншского флота смертельно завидовали, когда его назначили командовать Прибрежной эскадрой.

К правому борту «Тоннана» подошла шлюпка. Покрашенная в белый и красный цвета, она совсем не походила на те будничные шлюпки, которыми снабжает флот Морское Министерство. Хорнблауэр различил на матросах белую с красным форму. Это шлюпка какого-нибудь щеголя-капитана, а скорее всего даже адмирала. Хорнблауэр видел, как на борт «Тоннана» поднялся кто-то в эполетах и с орденской лентой. Тут же над водой засвистели дудки и что-то противно загрохотало в ушах — это заиграл оркестр. В тот же момент на верхушки фор-стеньги взвился белый военно-морской флаг. Вице-адмирал белого флага! Это может быть только сам Корнваллис.

Хорнблауэр понял, что коротким приказом «Все капитаны» его позвали не просто приятно провести время. В отчаянии взглянул он на свою поношенную форму, о которой вспомнил в эту самую минуту, распахивая плащ, чтоб виден стал эполет на левом плече — жалкая медяшка, оставшаяся еще с тех времен, когда его в первый раз, два года назад, назначили капитан-лейтенантом, да так потом и не утвердили. Хорнблауэр отчетливо видел, как вахтенный офицер, опустив подзорную трубу, отослал четырех из восьми фалрепных, дабы простой капитан-лейтенант не разделил ненароком вице-адмиральских почестей. Нарядный катер отошел в сторону, и шлюпка заняла его место. Несмотря на морскую болезнь, Хорнблауэр забеспокоился: надлежащим ли образом управляется шлюпка, делает ли она честь его кораблю. Однако беспокойство это тут же сменилось новым — надо было взбираться на борт. «Тоннан» имел две палубы, и хотя значительный завал борта и облегчал дело, неуклюжему Хорнблауэру, обремененному шляпой, шпагой и плащом, нелегко было взбираться с достоинством. Кое-как влез он на палубу, кое-как, превозмогая волнение и робость, вспомнил отсалютовать караулу.