Путешествие протекало спокойно и буднично. За всю дорогу никто не сказал ни одного слова. В Линдчепинге Бехер заправил машину. Выехав за город, эсэсовцы сделали остановку, чтобы размять ноги и оправиться. Кользиг из соображений безопасности не стал разлучать арестованных. Фон Гетц с Валленштейном, прикованные друг к другу, подойдя к кусту для облегчения, старательно смотрели в разные стороны, делая каждый свое дело. Размявшись, все продолжили движение к Рейху, занятые каждый своими мыслями.

Через несколько часов, подъезжая к Лунду, Бехер сказал первую фразу за всю ночь:

— Как-то все это подозрительно.

— Что — «это»? — повернулась к нему Марта.

— Как-то все спокойно прошло. Без срывов.

— Постучи по дереву.

Бехер стукнул костяшками пальцев по приборному щитку.

— Подозрительно все это, — не унимался он. — И эти ведут себя подозрительно. Не кричат, не уговаривают, не пытаются нас подкупить. Сидят себе… Спят.

— Постучи по дереву, — повторила Марта.

Бехер снова стукнул по щитку.

Они проехали и Лунд, в котором Бехер снова заправил машину, только уже никому из нее выйти было не позволено. Ночь, так и не давшая темноты, переходила в утро. Серый сумрак окрашивался цветами. Начинали щебетать птицы. Стали просыпаться обыватели. Не стоило привлекать к себе внимание, да и до Мальме было уже рукой подать, считаные минуты езды. Предстоял самый ответственный и опасный участок — пересечение границы на пароме. За прибытие в Копенгаген можно было не беспокоиться. Датчане, ошеломленные тем, что их крохотное королевство было оккупировано Германией в течение суток, вели себя тише мышей. Жетон СД мог нагнать страху на целое пароходство. Вдобавок в порту Копенгагена постоянно находились немецкие военные патрули и агенты СД в штатском. Если бы возникла непредвиденная заминка при въезде в Рейх, Марта просто арестовала бы все руководство порта, таможни и пограничной стражи, посадив их в местную тюрьму до выяснения обстоятельств. То есть навсегда. Выполняя приказ самого Шелленберга, она имела на это все полномочия, и местное отделение гестапо ей только помогло бы в этом. Но вот Мальме… Это — Швеция.

Хоть и дружественное Германии, но нейтральное государство. Напролом тут действовать нельзя. Нужно быть предельно вежливыми и максимально корректными с нейтралами, чтобы своими необдуманными действиями не спровоцировать дипломатический скандал. Тогда — прощай, карьера. Железный крест и туфли на высокой шпильке. Хорошо еще, если Шелленберг разрешит вернуться рядовой проституткой в салон Китти. А если нет, то придется идти на фабрику шить парашюты, чтобы заработать себе на пропитание и на кров.

1 июня 1942 года. Москва

— Сукин сын! Сукин сын! Сукин сын! — повторял Головин, сидя в своем кабинете.

Известие об отказе Штейна возвратиться в СССР огорошило его. Подобно сфинксу, он положил обе руки на свой рабочий стол и бессмысленными глазами смотрел в пустой лист бумаги, будто надеялся прочесть на нем подсказку, выход из того щекотливого положения, в котором он теперь оказался. Почти физически Головин почувствовал сейчас холодное и страшное дыхание СМЕРШа на своем голом затылке, представил лицо Аббакумова, и ему стало совсем нехорошо. Уж кто-кто, а Аббакумов-то допрашивать умеет, и уж Филиппа-то Ильича он будет допрашивать с особым рвением и удовольствием. Как же! Конкурент. На одном поле топчутся. Сколько раз Филипп Ильич наступал на ноги «аббакумовцам»? То-то. Жаловаться не на кого и некому. Дознается Аббакумов до истины. Как Бог свят дознается. И уж тогда… Даже представить страшно.

Застрелиться, что ли? Навсегда унести с собой государственную тайну в могилу. И все тогда будет шито-крыто. Только какой от этого толк? Этот сукин сын Штейн останется разгуливать по белу свету. Еще и посмеется над генералом. Застрелился, мол, как влюбленный гимназист.

«Сукин сын! Сукин сын! — стучало в голове. — Это же надо! Какую моду взяли — от командиров бегать! Получил приказ вернуться — вернись. И умри по приказу старшего начальника. Воспитал подлеца! Вырастил погибель на свою голову! Еще неизвестно, где он вынырнет. Нет, вы полюбуйтесь, какой подлец! Взял и сбежал. Драпанул. Дал тягу».

Тут Головин остановил сам себя.

«А чего это, собственно, я на него накинулся? Ну, сбежал. Ну и что? А я сам разве не сбежал бы? Не зря я его больше десяти лет натаскивал. Научился думать подполковник. Сумел меня просчитать. Понял, что не жилец он на этом свете по возвращении, вот и сиганул. Вот только куда? К кому? Тут даже думать нечего. Либо к америкосам, либо к англичашкам. Не в Бразилию же он подался. В Бразилии ему делать нечего, разве что кофе на плантациях собирать. Вместе с неграми. Никому он там не нужен. Его связи, знания и опыт нужны тут, в Европе. Только тут он сможет их продать с выгодой для себя. Вот только интересно, кому именно он предложил свои услуги? Я лично побежал бы к англичанам. Они знают толк в разведке. Хотя это может быть опасно. Черчилль со Сталиным приходят во все больший восторг друг от друга. Англичане могут выдать, если советская сторона невзначай этого потребует. Значит, к америкосам? У них вообще нет никакой разведки. Кому он там нужен? Кого он там может заинтересовать? Ладно, к кому бы он ни ушел — объявится. Не так уж много в Европе места, чтобы можно было затеряться. Непременно объявится. Так или иначе проявит себя. Вот только как его выкурить из посольства? Не штурмом же его брать? Союзники все-таки.

Послать чистильщика? А что чистильщик сможет сделать? Под видом бакалейщика прокрасться в посольство и ликвидировать там Штейна? Утопия. Мечты идиота. Если он мотанул к союзникам и назвал свою должность, то его сейчас охраняют как главу государства. Нечего и думать, чтобы чужой человек смог к нему подобраться. Хотя добрался же Рамон Меркадер до Троцкого. Чуть ли не на глазах у полицейских пристукнул дедушку. А того ведь тоже охраняли.

Тройным кольцом!

Проворонили…

Только Троцкого кто охранял? Латиносы. Глупая, хвастливая, горячая, любвеобильная, никчемная раса. Бабуины. Англосаксы не прохлопают. Но ничего, ничего… Где-нибудь, товарищ Штейн, ты обязательно всплывешь. Отныне, товарищ мой дорогой Штейн, нам с тобой двоим тесно в этом мире. Слишком много ты знаешь, голубь мой сизокрылый. Плачет по тебе чистильщик. Только приступи к активным действиям, только высуни свой нос из норы…»

Размышления генерала прервал телефонный звонок. Черный аппарат с блестящим диском разливался пронзительным звонком.

— Головин, — генерал снял трубку.

— Филипп Ильич? — обрадовался кто-то.

— Головин слушает. — Филипп Ильич не разделял радости собеседника, чей голос показался ему неприятно знакомым.

— Рукомойников тебя отвлекает от работы. Встретиться бы.

Павел Сергеевич Рукомойников служил совсем в другом ведомстве — НКВД СССР, — и чем его мог заинтересовать армейский генерал, было не совсем понятно. Рукомойников никогда не сделал ни Филиппу Ильичу, ни его подчиненным ни одной подлости, ни разу не доставил беспокойства, но Головин не любил его.

Сам не сторонник политесов, фраков и белых лайковых перчаток, Головин считал рукомойниковские методы работы излишне дерзкими и слишком прямолинейными. У него были все основания для такого мнения. Старший майор госбезопасности Рукомойников служил начальником отдела в Первом главном управлении НКВД СССР. Это был не просто лучший диверсант Советского Союза, но и первейший головорез в Европе. Отто Скорцени и английские прославленные коммандос по сравнению с Пашей Рукомойниковым — просто агнцы. Известность свою они приобрели в результате ряда неудачных операций, когда их деятельность невозможно было скрыть. Паша, как его за глаза звали в центральном аппарате НКВД СССР, проколов не допускал и следов своей работы не оставлял. Про таких говорят: «Ему человека убить — как муху зарезать». Уж сколько кровушки врагов советской власти пролил Павел Сергеевич — то тайна между ним и Богом. Даже его начальство не знало хотя бы приблизительного количества приговоров, приведенных им в исполнение во время зарубежных командировок. Вдобавок Рукомойников был энтузиастом своего дела и работу свою старался выполнять ударно, по-стахановски. Если можно так сказать, из командировок он обязательно возвращался с выполненным заданием и перевыполненным планом, оставляя в Европе еще немного покойников сверх нормы. Просто из любви к искусству. Поэтому в послужной список Рукомойникова вошли не все задания, выполненные им.