Звали мужчину Павел Сергеевич, он оказался на редкость милым человеком, и они проговорили всю дорогу.

Он рассказал, что действительно потратил последние сбережения на то, чтобы все-таки попасть в срок на просмотр в московский цирк, откуда он внезапно для себя в совершенно уже отчаянном положении получил приглашение. Вера Алексеевна узнала, что Павел Сергеевич – цирковой акробат, что цирк, в котором он проработал много лет, закрыли, по причине возраста его не берут в другие коллективы, и что это приглашение – его последний шанс, если его не возьмут и в этот раз, жизнь его будет кончена, он станет безработным и бездомным.

Вера Алексеевна глядела в его глаза, в которых она ясно читала тоску и одиночество, глядела, как он ест котлеты и пирожки с капустой, которые она выложила перед ним, как задумывается иногда, подперев кулаком подбородок, и вдруг почувствовала к этому человеку жалость, сильную женскую жалость, желание помочь и еще что-то такое, чего не чувствовала уже несколько лет, с тех пор как рассталась с Симаковым.

На вокзале они попрощались. Павел Сергеевич посетовал, что не может проводить ее: «Нельзя опаздывать», задержал ее руку в своей, спросил, явно смущаясь, может ли он ей позвонить, а она вдруг перевела дух и решительно сказала:

– Павел Сергеевич, вот вам моя визитка, и знаете что? Если вас не примут, приезжайте к нам! Приезжайте! Я обеспечу вас и жильем, и работой. Будете молодежь учить своему мастерству. Зарплата у нас небольшая, но жилье бесплатное, питание хорошее. Вы ведь сами хвалили и котлеты, и пирожки… А главное, талант ваш не пропадет даром – вы детей, брошенных детей, хорошему научите! Здоровыми их сделаете, сильными!

Он заулыбался, растерянно замотал головой. Но она не дала ему и слова сказать.

– А вы не отказывайтесь, сразу не отказывайтесь! Подумайте, а я буду ждать.

Потом она поцеловала его в щеку и быстро ушла, чувствуя, что он смотрит ей в спину.

И вот две недели назад он позвонил, сказал, что если она не передумала, он приедет к Новому году.

Конечно, она не передумала, и ждала этого звонка, и надеялась. Ей казалось, что с приездом Павла Сергеевича все изменится, и не только в жизни детского дома.

Вера Алексеевна вернулась в свой кабинет, ей хотелось немного посидеть в тишине – от усталости болела голова. Ей хотелось отвлечься, перестать думать, перестать, наконец, беспокоиться обо всем и сразу – доставят ли вовремя подарки, будет ли вездесущий Симаков в сегодняшней комиссии, успеет ли дворник очистить дорожки от снега – вон его сколько навалило за ночь.

– Там девочку привезли, Вера Алексеевна! – прервала ее размышления Рудакова, ее заместитель по воспитательной работе. Она кричала из коридора, еще только по пути в кабинет директора.

– Какую еще девочку? Дарья Михайловна! Можешь ты войти, и нормально объяснить? Что ты все на бегу?

– Извините, Вера Алексеевна, столько дел, я как белка в колесе, – Рудакова запыхалась, тяжело опустилась на стул.

– Какую девочку, я тебя спрашиваю?

– Ну эту, после пожара которая… Вчера ведь Симаков звонил, ругался – сколько, мол, мне еще ее в больнице держать?

– Ах да, – Вера Алексеевна вздохнула, вспомнив неприятный разговор с главврачом поселковой больницы Симаковым. Отчитал ее как девчонку, даром, что столько лет твердил, что любит… Теперь, когда они расстались, – не захотела она больше слушать его обещания, оставила его жене, – Симаков как с цепи сорвался, при каждом удобном случае норовит задеть ее. Встречаться им приходится нередко на различных собраниях-совещаниях, да иногда бывает, кто-то из ребятишек в больницу попадет – слава богу, не часто…

Вот и сейчас, неужели не мог подержать девочку у себя? Знает ведь, что у Веры комиссия – столько хлопот! А тут новый ребенок, да еще из неблагополучной семьи, после такой трагедии! Думала, после праздников и заберет. Так нет же, обвинил ее в бессердечии, кричал, что у нее совести нет – ребенка в Новый год в больничных стенах оставляет! Праздник она, видите ли, ребенку хочет испортить. И как, мол, она не понимает, что праздник в кругу детей – самое подходящее время для адаптации. Девочка такое пережила: мать в огне погибла, нужно сделать так, чтобы она хоть немного отвлеклась.

Ему хорошо рассуждать, они там всем отделением с ней одной возились. А у нее этих гавриков здесь триста душ, и к каждому подход нужен.

– Ладно, приведи ее ко мне, – устало сказало Вера Алексеевна. Рудакова скрылась за дверью.

* * *

Вошла, встала на пороге. Худенькая, непричесанная, одета в старое застиранное платьице на два размера больше.

– Проходи, – сказала Вера Алексеевна, – не бойся. Как тебя зовут?

– Надя, – прошептала еле слышно.

– Говори, пожалуйста, громче. Как ты себя чувствуешь, Надя?

– Хорошо, – сказала девочка и опустила голову.

– Пойдем со мной, – сказала Вера Алексеевна, взяла девочку за руку и удивилась: какая хрупкая у нее ладошка, почти невесомая. Нужно будет усиленное питание ей выписать. И приодеть, конечно. Ничего, недели через две будет такой же бойкой и веселой, как все ребятишки в этом доме.

Она привела девочку в актовый зал. Дети как раз включили гирлянду, и Надя застыла на пороге и даже рот открыла, уставившись на яркие переливающиеся огоньки.

– Яся! – позвала Вера Алексеевна одну из девочек, стоявших возле елки. – Подойди ко мне.

Белокурая девчушка подошла и серьезно взглянула большими голубыми глазами.

– Ясенька, это Надюша, – Вера Алексеевна чуть подтолкнула новенькую вперед, – пожалуйста, отведи ее к Тамаре Евгеньевне, пусть подберет одежду. Платье, пижаму и остальное, что нужно. Скажи, я прислала.

– Хорошо, Вера Алексеевна, – ответила Яся и, улыбнувшись, протянула новенькой руку, – пойдем?

Надя глядела на белокурую девочку во все глаза, ей казалось, что к ней с неба спустился один из тех ангелов, про которых когда-то, очень давно, рассказывала перед сном бабушка, пока еще была жива.

Телефонный звонок взорвал тишину. Миша сел на кровати и долго соображал, на каком свете находится. С ним бывало такое при резком пробуждении. В первое мгновенье на грани сна и действительности он терял ориентацию в пространстве и времени, и даже ощущение собственного «я» было настолько стертым, что ему казалось, что он сливается с темнотой, лишь слегка разбавленной тусклым светом, проникающем в комнату сквозь неплотно зашторенные окна.

Это было очень недолгое ощущение, почти мгновенное, но довольно неприятное. Миша пошарил на тумбочке, наконец, ему удалось схватить гладкий, все время норовящий выскочить из ладони, пластиковый прямоугольник.

– Кто это? – спросил с раздражением.

За ширмой зажегся свет, это мама включила лампу над своей кроватью. Ну вот, разбудили человека, а ведь маме с утра на работу.

– Кто это? – повторил снова, готовясь послать звонившего по известному адресу.

– Миша, доброе утро. Это я, – услышал хорошо знакомый дребезжаще-въедливый голос.

– Тарас Борисович? Что случилось? У Сенина что-то?

– Нет, – говорит Тарас Борисович, – и не забывай, что я приказал тебе временно к нему не соваться. Не нарывайся, Миша.

– Помню, Тарас Борисович, вы поэтому мне звоните?

– Нет, не поэтому. Мне сейчас позвонил один человечек – в посадке у станции тело мужчины обнаружено. Может статься – что-то интересное. Слетай, будь другом. Камеру я туда отправить не могу, сразу погонят, а ты аккуратно своим фотоаппаратиком – щелк-щелк. Парочку снимков и несколько строчек – и хватит с тебя…

– Да что там может быть интересного? Наверняка обычный бомж! – Мише ужасно не хочется вылезать из теплой постели.

– Нет, человечек намекнул, что саму Разумовскую вызвали, ту, что серийными занимается.

– Да? – многозначительно переспрашивает Миша. – Жанну Александровну?

– Жанну Александровну. Говорят, у вас симпатия обоюдная?