Моя проницательная матушка, вероятно, думала над тем, какое влияние она может оказать на моего мужа, чтобы положить конец этому трудному положению.
Пожаловав графу Жюлю де Полиньяку должность королевского конюшего, я добилась, что Габриелла может находиться при дворе и около меня. Теперь меня захватили радости жизни. Пропала скука. Тон всему задавала Полиньяк. Я объединяла веселых молодых людей и была самой веселой среди них. Комнаты Габриеллы были наверху, у мраморной лестницы, рядом с моими собственными покоями, и я могла встречаться с ней без церемоний. Не соблюдая никаких формальностей! Это то, к чему я всегда стремилась.
Я считала этих людей интересными и необычными. Среди них была принцесса де Гемене, которая стала гувернанткой молодых принцесс после мадам де Марсан. Мне она нравилась какое-то время; она была обворожительной, любила, как и я, собак, и мне было приятно навещать ее и смотреть на них — кажется, у нее было двадцать прелестных маленьких созданий, которые, по ее клятвенному утверждению, обладали особой энергией, помогавшей ей вступать в контакт с другим миром. Она оставила своего мужа, принца де Гемене, и ее любовником был герцог де Куаньи.
Куаньи был очарователен. Мне он казался старым (ему было лет тридцать восемь), однако у него были изысканные манеры, и я уже не была настолько глупой, чтобы считать, что никто старше тридцати лет не должен появляться при дворе. Затем был принц де Линь, поэт, и граф де Эстергази, венгр, с которыми я считала необходимым встречаться, поскольку они были рекомендованы матушкой. В наш кружок входил также барон де Безенваль и граф де Адемар, герцог де Лозан и маркиз де Лафайетт, который был очень молодым, высоким и рыжим и которого я окрестила «блондинчиком». Все эти люди собирались в покоях Габриеллы, и я приходила к ним, убегая от удушающего церемониала своих личных покоев.
Принцесса де Ламбаль первая обратила мое внимание на Розу Бертен. Герцогиня де Шартр также рекомендовала ее. Она была замечательной портнихой и имела свою лавку на улице Сан-Оноре, ее популярность была очень велика.
Увидев меня, она пришла в восторг от моей фигуры, цвета кожи и волос, моей утонченности и природного изящества. Она была бы счастлива одевать меня. С собой Бертен принесла самые изысканные материалы, которые мне когда-либо приходилось видеть, и примеривала их ко мне, почти не спрашивая моего разрешения. По сути, у нее совершенно отсутствовала почтительность, к которой я привыкла, и она вела себя так, будто шитье дамских платьев более важное дело, чем дела королевы. Я была для нее не столько королевой, сколько совершенной моделью для ее творений. Она сшила мне платье, которое я считала самым элегантным из всех, которые у меня когда-либо были. Я сказала ей об этом, и на следующий день она нашла другой материал, «созданный для меня»: ни у кого не должно было быть платья из него; если он мне не понравится, то она его выбросит. Она пустит этот материал на платье только для королевы Франции.
Она меня забавляла. Никогда не ожидая в приемной, она приходила прямо в мои апартаменты. Когда кто-либо из моих приближенных обращался с ней как с портнихой, она возмущалась:
— Я художница, — возражала она.
Она действительно была мастером своего дела. Ее разговоры о различных сортах шелка и парчи, об их оттенках восхищали меня. Она приходила ко мне регулярно с моделями, и я иногда делала свои замечания.
— Если бы мадам не была королевой Франции, то она была бы модельершей! Она должна согласиться продемонстрировать двору свои шедевры!
Мои наряды становились все элегантней и элегантней. В этом не было никаких сомнений. Мои невестки пытались копировать меня. Роза Бертен втихомолку смеялась в моих апартаментах:
— Разве у них фигуры Афродиты? Разве у них небесная походка? Разве у них грация и очарование ангелов?
Этим они не обладали, однако были достаточно богаты, чтобы использовать таланты Розы Бертен.
С ее помощью я стала законодательницей моды при дворе. Всегда, когда я появлялась в зале, все с затаенным дыханием смотрели, во что я одета. Потом шли к Розе Бертен и просили ее сшить похожий наряд.
Отбор клиенток у нее был тщательный, говорила она мне. Эта была слишком худой, та — слишком толстой, а третья — слишком неуклюжей.
— Что вы думаете, мадам, вчера, набравшись наглости, ко мне в мастерскую зашла жена торговца. Не смогу ли я поработать для нее? Какая самонадеянность! Хотя она жена очень богатого торговца, я сказала ей: «У меня нет времени разговаривать с вами. У меня назначена встреча с Ее Величеством!»
Это придавало жизни новый интерес, и когда приходили счета, я мельком смотрела на крупные суммы, стоявшие внизу, и небрежно писала: «Оплатить».
Роза Бертен была очень довольна мной, а я — ею.
О, безрассудство тех дней! Я переставала понимать, что происходит в мире вокруг меня. Я не прислушивалась к разговорам о сложных отношениях Франции с Англией, которые могут привести к войне в любой момент, и, совершенно забыв о своем муже, танцевала до трех-четырех часов утра или играла в карты, становясь заядлым игроком.
Я сделала очень многое для того, чтобы отменить этикет, однако, естественно, мне удалось не все. Когда я просыпалась, одна из моих служанок приносила мне в постель альбом, в котором были все модели моих платьев. Моим первым делом после пробуждения было решить, что я буду носить в течение всего дня, в зависимости от ожидавших меня дел — свиданий, встреч и приглашений: скажем, платье для приема утром, домашнее платье на послеобеденное время и роскошное платье от Бертен на вечер. Другая служанка стояла у постели, держа в руках поднос со шпильками и булавками, и, когда платье было выбрано, я подбирала к нему булавки. После этого альбом уносили, и платья готовились к назначенному часу.
Церемониал вставания был утомительным. Я страстно мечтала о Трианоне и решила как можно чаще оставаться там. Что за прелесть просыпаться в своей собственной маленькой комнате! Выпрыгнуть из постели и взглянуть из окна на парк, который создавался мною по собственному плану, а возможно, и выбежать на крыльцо, накинув халат поверх ночной сорочки. Какое восхитительное чувство — ощущать босыми ногами прохладную траву! В этом была одна из прелестей Трианона.
Насколько это отличалось от Версаля, где церемонии, казалось, душат меня и гасят мою энергию.
Однажды зимним утром мое вставание после сна затянулось. Чтобы одеться, около меня должны находиться фрейлина с одной стороны и камеристка — с другой, а если этого недостаточно, то камеристка и фрейлина должны были прислуживать мне вместе с прислугой более низкого ранга.
Процедура была длительной, и в то холодное утро она не доставила мне никакого удовольствия. В обязанности камеристки входило надевать на меня нижнюю юбку и подавать платья, а фрейлина выполняла более интимные задачи — надевала нижнее белье и лила воду при умывании. Однако в присутствии принцессы из королевской семьи фрейлина должна была уступить ей право передачи мне моего белья, и это должно было педантично соблюдаться, поскольку могли быть случаи, когда присутствуют две или три принцессы, и если одна из них посягала на права другой, демонстрируя свой более высокий ранг, то это являлось серьезным нарушением этикета.
В тот день я была еще не одета и ожидала, когда мне передадут предметы нижнего белья, и уже была готова принять его от фрейлины, как вдруг дверь в спальню отворилась и вошла герцогиня Орлеанская. Увидев, что происходит, она сняла перчатки и, взяв белье у фрейлины, передала его мне. Однако в этот момент появилась графиня Прованская.
Я глубоко вздохнула и во мне стало нарастать раздражение. Я стояла неодетая в результате появления герцогини Орлеанской, а тут еще появляется моя невестка, которая будет глубоко оскорблена, если кто-нибудь помимо нее поможет мне одеться. Я вручила ей свое белье, сложила руки на груди и с выражением покорности на лице стала ждать, благодаря судьбу лишь за одно — больше не могла прийти никакая дама в ранге выше, чем у моей невестки, и повторить эту глупую процедуру.
