Мерси и моя мать надеялись, что меня также коронуют, и, говоря по правде, я не разделяла страхи своего мужа относительно этой церемонии. Я чувствовала бы себя в своей стихии, принимая знаки почтения от своих подданных, и была тайно разочарована, когда было решено, что меня короновать не будут.

— Это вызвало бы еще большие расходы, — заявил Людовик, — когда нужна экономия во всем. Предстоят бракосочетание Клотильды и роды у жены Артуа…

Он чувствовал себя неловко при решении столь деликатного вопроса. Я чувствовала себя несчастной. Артуа был первым из братьев, готовящийся стать отцом. Как я завидовала своей невестке! Я с головой ушла в дела, связанные с переменами в Трианоне, надеясь забыться. Счастливая, счастливая женщина! Для меня уже было совершенно неважно, что она небольшого роста, некрасивая, косоглазая, с длинным тонким носом! Она собирается стать матерью!

— Итак, — сказал Людовик, — тебя не будут короновать вместе со мной. Я знаю, что и ты этого не хочешь. Как бы я хотел избежать всех этих волнений!

Но его коронация должна была состояться, и 5 июня я вместе с деверями и их женами выехала в Реймс. Была полночь, и мы увидели город, залитый лунным светом. Люди высовывались из окон, заполняли улицы и шумно приветствовали нас; они проявляли почти такой же энтузиазм, как и население Парижа, когда я впервые официально прибыла в этот город.

Поскольку мы приехали за день до короля, мне было очень интересно увидеть его прибытие. Луи прибыл в роскошной, огромной карете, и мы видели, как он принимал ключи от города от герцога де Бурбона, бывшего губернатором Шампани.

Задолго до того, как король должен был прибыть в собор, я заняла место на галерее около высокого алтаря, чтобы иметь возможность следить за церемонией, и никогда в жизни не была так взволнована.

Я знала, что в семь часов начнется сложная церемония прибытия короля в собор, и что епископы Бове и Лина, возглавлявшие процессию, прибыли в его апартаменты. Затем великий регент постучал в дверь, и обер-гофмейстер спросил его:

— Что вам нужно?

— Нам нужен король, — последовал ответ.

— Король спит.

Этот обмен репликами был повторен дважды, и затем епископ сказал:

— Нам нужен Людовик XVI, которого Бог избрал нашим королем.

Тут должна открыться дверь апартаментов, через которую можно увидеть Людовика, возлежащего на пышном королевском ложе в великолепных коронационных одеждах. После благословения и окропления святой водой процессия должна двинуться в собор.

Никогда не забуду, как мой муж поднимался к высокому алтарю. Он был одет в расшитые золотом малиновые одежды, его мантия была из серебряной ткани, а вельветовая шапочка украшена бриллиантами и перьями. Бывали моменты, когда он, глубоко понимая свое положение, действительно представал королем, сосредоточенным, благородным; он стоял перед недавно кровожадной толпой без всякого страха. Он мог быть застенчивым при большом скоплении людей, робким в компании, смущенным нашими взаимоотношениями в спальне, но он был храбрым мужчиной.

Я наблюдала, как его окропили из святого сосуда, которым пользовались еще в дни Хлодвика, первого короля франков; потом последовала коронационная клятва. Королю дали меч, и он преклонил колени перед алтарем. После этого он был готов к помазанию. Людовик надел одежды из пурпурного бархата, разукрашенного геральдическими лилиями, и сел на трон; на его голову возложили корону Карла Великого. Я никогда ранее не видела такого великолепия. Я подумала, что эту корону носили все короли Франции, и подумала о своем дедушке, который был совсем молодым, когда ею увенчали его голову, — молодым и таким красивым, гораздо привлекательнее, чем нынешний Людовик; затем я вспомнила, когда видела его в последний раз лежащим на смертном одре — губы его потрескались, глаза широко открыты, и этот ужасный запах смерти в покоях. Людовик взглянул на меня. Несколько секунд он вглядывался мне в лицо, как будто забыл о торжественной церемонии, обо всем, кроме нас, и я чувствовала себя так же. Это было изумительное мгновение. Поворотный пункт в нашей жизни, подумала я после. Мы были вместе, едины. И хотя я не испытывала большой и волнующей страсти к своему мужу, но знала, что люблю его, а он любит меня. Это была спокойная привязанность, связь, которая была достаточно прочной, хотя в ней отсутствовала страсть.

Неожиданно я почувствовала, что по моим щекам текут слезы.

Двери раскрыли настежь, и народ хлынул в собор. Я ощутила запах фимиама, слышала крики птиц, которых выпустили как символ мира. Прогремел салют, с громом пушек смешались звуки труб и барабанов.

Я присоединилась к королевской процессии, вышедшей из собора. Как только мы появились, раздались возгласы «Да здравствует король!»

Я писала своей матери:

«Коронация прошла с большим успехом. Все были довольны королем, а он ими. Я не могла удержаться от слез… Весьма неожиданно и приятно было хорошо быть принятыми после бунта, несмотря на все еще высокую цену на хлеб. Для французов характерно, что их можно увлечь дурными предложениями, но затем они сразу же вернутся к здравому смыслу. Когда мы слышим приветственные крики народа и видим проявления его любви, у нас появляется еще больше желания работать во имя его блага».

Мой муж пришел ко мне, когда я писала эти строчки, и я показала их ему. Он все еще немного смущался в моем присутствии, и мы оба были глубоко тронуты сценой в соборе.

— Это было прекрасно, — сказал он. — Я чувствовал себя так, как будто со мной говорил сам Бог.

Я кивнула.

— Вот о чем я написал в письме Морепа.

Оказывается, в нем говорилось о том же, что и в моем письме.

— Мы оба думаем одинаково, — сказала я.

Он взял мои руки и поцеловал их, затем сказал:

— Это была прекрасная церемония, не правда ли? Глубоко трогательная. И все же ничего меня так глубоко не тронуло, как твои слезы, я увидел их, когда посмотрел на галерею.

Я бросилась в его объятия.

— О, Луи, Луи… Я никогда не испытывала более трогательного момента в своей жизни.

В Реймсе Людовик совершил еще один ритуал — встречу с золотушными, другим старым обычаем, уходящим корнями к Хлодвику. Для этой церемонии больные золотухой со всей Франции прибыли в Реймс, и вот две тысячи четыреста страдальцев выстроились в ряд вдоль улицы, преклонив колени, когда мимо проходил Людовик. Это было ужасное зрелище — множество людей страдало от этой страшной болезни, погода была теплой и в воздухе стояло зловоние. Но Людовик до конца выполнил свой долг. Его глаза были полны решимости, его осанка была королевской. Как он умел держать себя в подобных случаях! Он касался лица каждого человека — от лба до подбородка, а затем щек, говоря при этом:

— Пусть Бог исцелит тебя, король касается тебя.

Две тысячи четыреста раз он произнес эти слова так, будто каждый раз произносил их по-новому. Ни один король Франции никогда не выполнял этот священный долг с большей искренностью, и бедные больные люди смотрели на него с чувством обожания. Я гордилась им — не только как королева Франции, но и как жена такого человека. Он не проявил никаких признаков усталости при исполнении долга, а граф Прованский и Артуа выполнили свою роль — подали сначала уксус для дезинфекции его рук, а затем душистой воды из цветов апельсинового дерева, чтобы король мог вымыть их.

Оставшись наедине с ним, я сказала, что он был прекрасен, и он чувствовал себя очень довольным. Он намекнул, что мы могли бы работать вместе, и я подумала, что если бы в этот момент я попросила его предоставить монсеньеру де Шуазелю место в его правительстве, то он согласился бы. Я верю, что он сделал бы это, потому что не мог мне отказать ни в чем. Но монсеньер де Шуазель остался в прошлом, кроме того, моя матушка не хотела, чтобы он был восстановлен в должности.

Я хотела только одного от Луи — детей. Это единственное, что он не мог мне дать, но я знала, что он так же страстно желает этого, как и я.