Человек, который стоял ко мне спиною, никогда не пользовался властью во благо. Он был демоном разрушения, мощным, нерассуждающим тараном, которым разномастные — и доморощенные, и заокеанские — ломехузы безжалостно разбивали российскую крепость.

И в стремлении стереть с лица Земли ненавистное им Тысячелетнее государство ломехузы зашли так далеко, что потеряли инстинкт самосохранения, не могли удержаться на грани, за которой зримо виделась Мировая война и гибель человечества.

И в это мгновенье я увидел его, это существо, принявшее облик человекоподобного демона, потерявшего право на применение к нему людских законов.

«И судья, и палач», — подумал о себе Станислав Гагарин и, не колеблясь, вскинул автомат.

В это мгновенье тот, с кем доводилось мне в давние времена сиживать за гостевым столом, повернулся.

Я успел заметить в его руке такой же, как у меня, калашник, но опущенный стволом вниз, рассмотрел гнусную кривую ухмылку, которая приводила в бешенство мою Веру, когда его являли, похмельного, на сатанинском, разнузданном теле, вспомнил миллионы бездомных по злой его воле русских людей, десятки тысяч прямо или косвенно, но по его воле убитых, о тех неродившихся в Державе миллионах младенцев, его реформами ограбленных и лишенных будущего россиянах, вспомнил о жертвах Черного Октября и Кровавого Воскресенья, припомнил в мысленном приговоре все, все — и решительно нажал на спусковой крючок.

Калашник мой излажен был на автоматическую стрельбу, но стрелок я умелый, стреляю экономно, по два-три патрона в очередь, не больше. Чувствам же разгуляться, и под их воздействием выпалить полмагазина я, естественное дело, не позволил — и судья, и палач должны быть лишены эмоций.

Станислав Гагарин явственно видел, как пули толкнули стоящего перед ним человека, но кривая ухмылка не исчезала с его лица.

«Чертовщина!» — подумал я и влепил в него короткой очередью дважды.

Я видел, как пули разодрали на нем и синий костюм, и рубашку в полоску, видел пробитый и вздыбленный красный галстук, но расстрелянный мною согласно статье 64-й УК бывший гауляйтер не торопился падать с предсмертными стонами или без оных.

Кривая ухмылка не сходила с его лица и стала, мне показалось, еще кривее…

Надо ли говорить о том, что, остервенев, я выпустил в него магазин без остатка. Но тщетно. Приговоренный был неуязвим.

— Что, — хриплым голосом произнес предназначенный к казни законом и мною убийца, — съел, сочинитель?! Теперь моя очередь…

Он ленивым движением приподнял ствол калашника и направил мне в грудь.

Роли наши поменялись, и у меня не было ни единого шанса.

Станислав Гагарин приготовился умереть, но слово последнее оставил за собой.

Он гордо выпрямился.

— Стреляй, — сказал он спокойно, — стреляй, сучий потрох… Песенка твоя уже спета. Все равно тебя достанут наши!

Лицо гауляйтера исказилось. Он потянул за спусковой крючок, я едва ли не физически ощутил, как усилилось давление пальца на рычаг, отпускающий смерть, но за моей спиной возник некий шум, и сановный убийца переместил ствол автомата.

Позади сверкнуло.

И гауляйтер исчез. Вот только что готовился он расстрелять меня, беспомощного и безоружного, из автомата — и его уже нет передо мной.

Неяркая вспышка — и жертвы моей несостоявшейся нет. Исчез, испарился, козел безрогий…

Остолбенение прошло мгновенно, но все еще офуелый от подобной развязки, я повернулся и увидел спешившего ко мне полководца.

— Живы-здоровы, батюшка? — суетливо вопрошал Александр Васильевич и, не доверяя глазам, ощупал меня. — Не задел он вас ненароком, этот монстр-проходимец? Слава Богу, кажется, цел и невредим, голубчик…

Я нежно обнял старика и по-братски поцеловал в седую голову.

— Спасибо, Александр Васильевич, спасибо, — растроганно благодарил Суворова Одинокий Моряк. — Как вовремя вы появились…

— Вам-с урок, милостивый государь! Не лезьте поперек батьки в пекло…

— Значит, этот ненастоящий?

— Смотря в каком смысле… Начинить вас свинцом мог по-настоящему.

— А вы, значит, этого монстра… молнией из глаз. Как некогда товарищ Сталин. Давненько я не встречался с монстрами… Спасибо!

— Не за что… Кстати, о вожде. Совсем запамятовал, сударь… Склероз, знаете, память подводит. Так вот. Товарищ Сталин к себе вас вызывает, партайгеноссе.

После взрыва ракет, запущенных безумным майором с лесного кордона, взрыва, который разрушил ядерные котлы Игналинской АЭС и выпустил на волю радиоактивного джинна, управлять оставшимися в целости реакторами было некому: физики-администраторы либо были мертвы, либо в начавшейся глобальной панике разбежались.

Не сдерживаемая никем и ничем ядерная реакция пошла вразнос, и урановое содержимое оказалось выброшенным наружу, атомное горючее вылетало из тщательно оберегаемых затворов на незащищенные окрестные земли в беспокойную в тех краях атмосферу.

Это было чудовищнее и страшнее Чернобыля.

Теперь не могло быть и речи о каких-то саркофагах, о полетах вертолетов-самоубийц к жерлу атомного вулкана с мешками цемента, как это было в украинском варианте.

То, что случилось с Игналинской АЭС, не завалить было челночными рейсами с нейтрализующими материалами, да и некому было лететь, время самоотверженных патриотов, кладущих жизни за Великую Державу, миновало.

Никто не хотел хватать рентгены из-за оскорбляющих русский народ неблагодарных и злобных прибалтов… Пусть, пусть они пропадом пропадут со всей их псевдоевропейской культурой и приобретенным за счет России благополучием!

Никто, увы, не думал о сотнях тысяч ни в чем не повинных русских в Эстонии, Литве и Латвии, забыли о калининградцах, поляках, жителях Луги и Пскова, про обывателей других волостей, куда расползалось смертельное облако, повисшее над южным берегом Балтийского моря.

На отчаянные вопли незаконно образовавшихся лимитрофных государств московское правительство Западной России, занятое собственными заботами в Гражданской войне, не отвечало.

Европа и пресловутое МАГАТЭ беспомощно разводили руками и ограничились лишь посылкой на Игналинскую инспекции, снабженной высшей системой защиты от радиации. Никто не спешил на помощь прибалтам. Русские зело поумнели в последние годы и хорошо понимали: они «мигранты», «оккупанты» и всего-навсего только «свиньи».

Началось массовое бегство людей на юг. Пограничные с Белоруссией и Россией населенные пункты переполнялись беженцами. Они ехали на собственных и попутных машинах, осаждали переставшие ходить регулярно поезда, шли пешком, прихватив убогие пожитки в рюкзаки и саквояжи.

Зловещее облако постояло-постояло над Прибалтикой и сдвинулось на приморскую Польшу, к северным районам Белоруссии, вызывая новый поток беженцев.

Польские пограничники поначалу противились натиску и даже стреляли в толпы напиравших, охваченных паническим ужасом людей. Но пограничников вскоре смяли, и поток зачумленных, подхлестнутых собственными бедолагами из Ольштынского воеводства, Щецина и Гданьска разлился по землям Речи Посполитой.

Восточные немцы, которые стали уже и западными тоже, забили тревогу: натиск зараженных гамма-лучами людей угрожал и Германии напрямую. Фрицы усилили границы и через МИД гнали и гнали Варшаве грозные коты протеста.

С обреченного побережья самовольно отправлялись на север захваченные теми, кто побойчее, корабли торгового флота, рыболовные сейнеры и фишботы, спортивные яхты и моторные лодки.

Паника на море достигла апогея.

И только дважды Краснознаменный Балтийский флот остался на высоте. На сохранившихся в картофельных республиках русских военно-морских базах соблюдались дисциплина и порядок.

Были организованы конвои по доставке жен и детей военных в безопасное место, хотя трудно было сейчас полагать, какое место в России действительно является безопасным…

Десантные и транспортные корабли вывозили людей в Ленинградскую область, специальные поезда с охраной, состоявшей из решительных, крутых автоматчиков, уходили в Россию, в которой тоже было неспокойно, но это был дом родной, где, как известно, и стены помогают.