Последние полосы газет тех лет пестрели объявлениями врачей такого рода: «Секретные венерические и накожные болезни лечит специально врач Шендфельд от 10 до 1 часа и от 4 до 7 в. Газетный пер. д. Голяшки — на, 4-й подъезд от Тверской, у церкви Успения, кв. 31» или: «Болезни сифилитические и мочеполовые (бессилие — электричеством) специально лечит врач Гефтер, Кузнецкий Мост, дом Юнгера» и т. д.

А жизнь, несмотря ни на что, продолжалась, и мещанки с презрением смотрели на проституток, проститутки высшего разряда с пренебрежением смотрели на проституток среднего разряда, а те, в свою очередь, небрежно отзывались о третьеразрядных проститутках. У всей этой пирамиды было и своё дно, ниже которого только горели костры преисподней и были слышны стенания мучеников. В каком-нибудь трактире, где при входе обдавало смрадом, от которого можно было задохнуться, среди мрака и гула хриплых голосов за грязными столами сидели опустившиеся женщины. Замызганные, оборванные, с синяками и кровавыми подтёками на опухших лицах, а то и с проваленными от сифилиса носами, они напивались и грязно ругались хриплыми голосами между собой и с оборванцами-сутенёрами, живущими за их счёт, которые их били и терзали.

Здесь женщины не имели ни «жёлтого билета», ни угла, здесь их безнаказанно можно было ударить и даже убить. На Ильинке, в доме Смирновой, в конце XIX века находился притон «Картуз». Назвали его так потому, что хозяйка его имела картузное заведение на втором этаже дома. На Тверской стоял большой дом Шерупенкова, выходящий на Камер-Коллежский вал, на Тверскую и Лесную улицы. В нижнем этаже его находился трактир Баженова, известного под кличкой «Воронцова». Это был самый главный притон для местного люда. Мастеровые, карманники, проститутки толклись на тротуаре вокруг Шерупенковского дома и приставали к прохожим. Место это называлось «биржей живого товара». А рядом, на Камер-Коллежском валу, стояла так называемая «Никифоровская крепость». В ней находились «квартиры» для проституток За комнату они платили 3 рубля в месяц. При квартирах этих были ещё каморки, сдающиеся днём за 10 копеек, а на ночь — за 30–50 копеек В этих каморках всю ночь шло пьянство. В Лефортове красой нор и трущоб, а также тайным притоном шулеров и проституток являлись меблированные комнаты «Нидерланды».

Проститутки не только заполняли кабаки и притоны. Часть их околачивалась возле бань, ожидая приглашения в номера. Письменным свидетельством, подтверждающим этот факт, служит рапорт полицейского чина, выследившего использование хозяином принадлежащей ему бани в качестве притона разврата. В рапорте на имя начальства полицейский писал: «В ночь на 9 сентября при осмотре номерных бань, содержимых в доме Мезенцевой, 2-го участка Пятницкой части крестьянином Стрельцовым, в одном из номеров оказался мужчина с женщиной, впущенные для непотребства, а в другом публичная женщина, которая объяснила, что она в числе других приглашена в бани самим содержателем для приезжающих мужчин и пребывает там более недели. На другой день в 5 часов утра вновь был произведён осмотр бань и в разных номерах были найдены семь мужчин с женщинами, впущенные туда за плату с разрешения содержателя для непотребства». За подобные нарушения полиция вполне могла закрыть баню. Подвергались суровому штрафу и хозяева меблированных комнат «за предоставление их для полового сношения». Однако всё это мало помогало. Хозяева чаще всего откупались от полиции, а спрос на разврат и его предложения делали своё дело.

Несчастных, неприкаянных женщин можно было встретить не только возле бань, но и в Пассаже, и у любого ресторана, и на лестнице Немецкого клуба на Масленицу, где они в шляпах, грязных и неряшливых карнавальных костюмах, просили кавалеров провести их в зал. Ничейная женщина воспринималась как женщина общая.

После того как была ликвидирована Драчёвка, жрицы любви рассредоточились по городу и облюбовали бульвары. Постепенно их стали теснить и там. В начале XX века наиболее приличные проститутки, в недавнем прошлом какие-нибудь хористки, арфистки и пр., облюбовали кофейню при булочной Филиппова на Тверской. Местом их обитания стал и тротуар от этой кофейни до Елисеевского магазина. Его называли «Тротуаром любви». Получила своё название и задняя часть кофейни, которая пряталась за колоннами, стоявшими напротив входа. Окна этой части кофейни выходили во двор, и называлась она «Малинником». До появления здесь женщин кофейня была местом сбора деловых людей, которые требовали не только кофе, но бумагу и чернила. Не кофейня — а канцелярия какая-то. Хозяину это в конце концов надоело, и он запретил подавать посетителям письменные принадлежности. Решение такое было принять не трудно, поскольку все эти «писарчуки» не приносили кофейне дохода. С женщинами было иначе — они привлекали публику, что способствовало увеличению выручки. Так и дожил этот «Малинник» до самой революции.

В пьесе А. Н. Островского «Доходное место» один из персонажей говорит: «По-нашему, по-русски: мужик да собака — на дворе, а баба да кошка — дома». Для российской жизни тех лет эта поговорка была особенно к месту. Сидевшие дома купеческие жёны да дочки вели жизнь совсем не похожую на жизнь тех, кто был вынужден слоняться по улицам. Но и здесь были свои проблемы: замужество, наживание капитала и пр. Мы теперь не можем поговорить с людьми, жившими в XIX веке, но услышать их речь нам позволили литература и пресса того времени. Благодаря им мы можем услышать, например, поговорку, приводимую, видать, в пользу бедных: «Голенький-то ох, а, глядишь, за голенького Бог», услышать чью-то сплетню, сказанную довольно уверенным тоном: «Аптекарь-то у ней в „обже“ состоит», то есть хахалем её является. Мы можем узнать, как в купеческо-мещанской среде звучал упрёк ухажёра своей пассии: «Когда я любил вас, вы жантильничали» (ломались, кокетничали). Извозчик же в каких-нибудь 50–80-х годах XIX века прибавлял к словам неизвестно что значащее «тысь» («…тысь, никинь-те что-ли, барин»), или вместо того, чтобы сказать «там», украшал свою речь таким довеском, как «тамоди» («а тебя тамоди извозчик какой-то спрашивает»), или «инь», «стать». Вот отрывок из разговора купца с дочерью по поводу приглашения родителей жениха:

«Отец: Ну, инь, ладно, примем.

Дочка: Будьте уверены, папенька, кажется они люди с состоянием, две лавки имеют, так образованности у них не занимать стать».

Так говорили в середине века. О том времени многие купцы потом вспоминали с удовольствием. Казалось, всё тогда было лучше, основательнее. Взять хотя бы женщин. Вот как о них вспоминал один любитель старины в конце века: «Бывало, купчиха сидит в коляске, в ней без костей четыре пуда, а ныне тощая, не купчиха, не барыня, а так междометие какое-то. Нынче купчиха норовит тоже куриный суп да котлету есть, как и господа, а в старину она щи кушала, лапшу, баранину, пирог, лапшевник, крупеник Бывало, по семь-восемь перемен за обедом было. А спали разве так? Ноне матрац, постель блином, а тогда перины были пуховые, без стула и не влезть на постель, ну и отъедались. Купеческая дочка — это булка сдобная, атлас на пуху, а теперь сухари, килька ревельская». В старину у купеческих дочек надо сказать, и походка была совсем особенная. Истинная купеческая дочка ходила как бы на гусиных лапках — носками вместе, пятками врозь.

Непременной фигурой купеческого быта являлась сваха. Немало грехов на душу приходилось им брать, чтобы обеспечить себе достойное пропитание. Надувательства и обманы, к которым они прибегали при сватовстве, расписывая прелесть характеров, необъятность богатств и весомость достоинств своих клиентов, в конце концов, поселяли немало раздоров и несогласия в сосватанных ими семьях, когда обнаруживалось, что сваха кое-что, мягко говоря, преувеличила.

О процедуре сватовства в воспоминаниях Варенцова рассказывается следующее: после того как сваха распишет матери жениха невесту, отец его начинал собирать справки о невесте через знакомых, подкупленную прислугу и церковных богаделок которые знали все домашние сплетни. Если слова свахи хоть частично находили подтверждение, между родителями жениха и невесты начинались переговоры, потом устраивались смотрины в местах, подходящих для обеих сторон. Если все были довольны, то через сваху заводили переговоры о деньгах и приданом за невесту. Заканчивались переговоры составлением так называемой «Рядной записи». Начиналась она с молитвы «Во имя Отца, Сына и Святого Духа», а затем шёл перечень имущества: иконы, столовое серебро, драгоценные украшения, меха, одежда, постельное бельё с указанием, какие кружева и прошвы, подушки, одеяла, дамские халаты, халат жениху и пр. После этого жених и его родители посещали дом невесты. Попив чая, жених и невеста удалялись в гостиную, а старики, оставшись за столом, подтверждали переговоры о приданом, потом вставали, крестились на иконы, целовались и поздравляли друг друга, приглашали молодых, поздравляли их, целовали, пили шампанское и назначали день венчания, которому предшествовала помолвка. В одной из парадных комнат в переднем углу перед иконами ставили стол, на него — иконы Спасителя и Божьей Матери и ковригу чёрного хлеба с серебряной солонкой в середине, священник читал молитвы, после чего молодые целовали иконы, которые держали родители, и самих родителей. После этого начинался бал. Сначала танцевали полонез, потом вальс, польку, кадриль и в конце мазурку. После помолвки жених ежедневно навещал невесту, дарил ей конфеты и даже бриллианты, а также флёрдоранж — искусственные цветы апельсина. Приближённый отца невесты отвозил сундуки с приданым в дом жениха, отдавая ключи от них его родителям. Дней за десять до свадьбы рассылались приглашения. В день свадьбы перед отъездом жениха в церковь два его шафера ехали с букетом белых цветов к невесте. За ними — свадебная четырёхместная карета, запряжённая цугом, с мальчиком-форейтором, который пронзительно кричал: «Па-ади!» Родители их ещё раз благословляли образом, целовали и крестили. Потом мать с невестой и её близкой подругой и мальчиком с иконой садились в карету. При входе в церковь жених становился справа, а невеста — слева. Священник подводил жениха к невесте и потом их обоих к аналою и ставил на цветной коврик Считалось, что тот, кто первый ступит на коврик и будет главным в семье. Вернувшись домой, муж и жена трапезничали, так как до венчания им есть не разрешалось.