Строгие патриархальные нравы имели, конечно, свои достоинства и своих сторонников, однако униженное положение женщины в семье и обществе, лицемерие и лживость старых порядков вызывали у появившейся в России интеллигенции чувство протеста. Не без оснований М. Е. Салтыков-Щедрин писал о том, что «не будь интеллигенции, мы не имели бы ни понятия о чести, ни веры в убеждения, ни даже представления о человеческом образе».

Многие хорошие и понимающие девушки, — считали прогрессивно настроенные женщины России в начале XX века, — шли тогда замуж только для того, чтобы «пристроиться». Шли не любя, как рабыни, платя своим телом за блага жизни. Шли потому, что не были приучены к самостоятельному труду и не могли содержать себя. Нужно, считали они, готовить девочек в люди, а не в жёны. В сентябре 1913 года журнал «Современный мир» опубликовал статью Александры Коллонтай о «новой женщине». В ней будущий советский посол отрицала старые идеалы: девичью непорочность и женскую верность домашнему очагу. Александра Михайловна писала о том, что «быть отданной» уже не является для женщины идеалом и любовные переживания, которые для женщины прошлого составляли основное содержание жизни, теперь таковыми не являются. «Женщины, — писала она, — идут теперь работать и приобретают самостоятельность. Трудом и талантом создают они свою собственную жизнь, а условия жизни изменяют их психику».

Статья Коллонтай произвела на читателей сильное впечатление. Смелость высказанных в ней мыслей, примеры из окружающей жизни требовали действий, изменения среды и её морали. Почему, — вопрошали себя и окружающих либерально мыслящие интеллигенты, — в нашем обществе без всяких рассуждений признаются безнравственными потеря девственности, внебрачное сожительство и супружеская измена, когда это касается женщины, и общество молчит, когда речь идёт о мужчинах, ведь принцип христианской этики: не делай другому того, чего не желаешь себе — един для мужчин и женщин? А что делать женщине, живущей много лет с мужчиной, который давно разошёлся с женой, но не может получить развод из-за её несогласия? А как называется то, когда молоденькая девушка выходит за старика ради его богатства? На вид это, может быть, и нравственный поступок, а по существу-то — издевательство.

Зависимость морали от денег в буржуазном обществе бросалась в глаза многим. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно ознакомиться с брачными объявлениями того времени. В 1912 году можно было прочитать, например, такое: «Интеллигентный, интересный, образованный, с добрым характером, хорошим положением, имеющий состояние более 400 тысяч рублей, жаждет с целью брака познакомиться с интеллигентной интересной особой, имеющей 25–60 тысяч рублей». Кто-то скажет, что это писал жулик, и, наверное, будет прав. Не зря же он добивался руки именно интеллигентной особы. Знал же, шельмец, что именно среди этих особ непрактичных дур встречается больше, чем среди неинтеллигентных. Правда, тогда слово «интеллигентный» упоминалось почти во всех объявлениях подобного рода. Что поделаешь: воспитанные в приличной семье женщины боялись мужского хамства. Людям, ищущим в браке материальную выгоду, хотелось устроить свою судьбу, поправить материальное положение и пр. И вот они пускались на поиски богатых женихов и невест. Запросы были у людей, конечно, разные. Артист-трагик, например, готов был жениться просто на состоятельной особе; молодой человек, «бедный, стремящийся к учению», искал «особу со средствами», ну а директор фабрики, как он представлялся, к тому же дворянин, окончивший университет, говоривший на четырёх языках, по рождению лютеранин, но душой и сердцем русский, искал жену-друга с капиталом не менее 50 тысяч рублей (умели же люди выбирать себе друзей!). Дамы в те годы (в начале XX века) тоже стали давать подобные объявления. Например, одна «интересная, молодая, интеллигентная барышня» выразила через газету желание познакомиться с богатым господином, а «интересная, симпатичная, редкой души 22-летняя особа» предлагала скорый брак симпатичному господину с капиталом или солидным жалованьем. Во многих объявлениях, правда, делалась оговорка, что брак возможен «при симпатии», однако материальная сторона при этом продолжала оставаться главной.

Тем не менее в конце XIX — начале XX века в Европе, да и в России, дала себя знать эмансипация. Женщине надоело быть приложением к двуспальной кровати. Появились женщины-общественницы, женщины-врачи, женщины-писательницы и даже учёные. Появились и новые занятия для женщин. В начале XX века, как грибы после дождя, распространились так называемые «переписные особы» из бывших кисейных барышень. Эти девушки работали на печатной машинке «Ремингтон» и тем зарабатывали себе на жизнь. Помимо работы на пишущей машинке для женщин существовала возможность стать конторщицей, переписчицей, чтицей, корректоршей. Правда, не на каждую работу было легко устроиться. Как писала пресса того времени «на каждое объявление „нужна конторщица“ являются буквально сотни женщин с дипломами средней и высшей школы… Женщины, окончившие среднюю школу, годами добиваются места земской учительницы, женщины с высшим образованием конкурируют из-за места классной дамы в гимназии, оплачиваемого 25 рублями в месяц. Попасть в Москве в учительницы городской школы так же трудно, как выиграть 200 тысяч. За месяц ежедневного часового урока можно было заработать всего 5 рублей. Те, у кого не было образования, искали работу в каких-нибудь мастерских. Девушки-цветочницы, например, зарабатывали себе на жизнь изготовлением искусственных цветов из кусочков бумаги, материи и проволоки. На окраинах города появились тогда вывески маленьких мастерских: „Искусственные цветы“. В них работало не более 5–6 мастериц. Одни вырезали из бумаги и материи лепестки, другие гофрировали их на керосинке, третьи — прикрепляли их к проволоке. За труд свой они обычно получали 5–7, редко 10 рублей в месяц. Заработок их во многом зависел от продажи товара. Бывали периоды, когда цветы шли хорошо, например, на Пасху, на Вербу, а бывали и долгие затишья в торговле, когда девушки оставались без заработка. Кроме того, конкуренцию им составляли бродячие китайцы, которые делали довольно изящные цветы, запрашивая за них меньше, чем наши цветочницы».

Появились в те годы девушки в кофейнях и чайных. Их были тысячи. В большинстве своём одинокие (если и имели родителей, то совсем обедневших, не имевших возможности их прокормить), девушки эти, как правило, не знали никакого ремесла и не смогли, в силу своей бедности, получить образование. Милые, чисто и опрятно одетые барышни привлекали в кофейни публику, особенно мужчин. Работать им приходилось по 15–16 часов без перерыва на обед, получая за это гроши: 8–12 рублей. «Будете хорошо служить, всегда больше заработаете», — говорили им хозяева, хитро щуря глазки. Что такое «хорошо служить» им вскоре становилось понятно. «Красотки из кафе» постепенно превращались в обыкновенных проституток. На них и смотрели, как на продажных девок, даже на тех, кто этим промыслом и не занимался. Но что поделаешь, такова жизнь!

В те же времена общественная мораль женщин не щадила. Женщину, не исполнявшую свой долг жены и матери, не принимали в обществе, не говоря уже о тех, кто вёл аморальный образ жизни. Такого понятия в сфере обслуживания, как «оказание населению интимных услуг», тогда не существовало. Женщины, торгующие собой, являлись изгоями, отверженными. Бывшие кухарки, горничные, фабричные работницы, соблазнённые, а потом брошенные гимназистки и купеческие дочки, белошвейки, неудавшиеся артистки, жёны, оставившие своих мужей, даже сельские учительницы, сбившиеся с круга, все они пополняли огромную армию проституток всех мастей и уровней. Были проститутки уличные и бульварные, которых газетчики называли «эти дамы», были проститутки-одиночки («инди», как их теперь называют) и проститутки, состоящие при публичных домах. Были проститутки дешёвые и шикарные, высшего разряда. Помимо отечественных, были у нас проститутки иностранные. В книге Дальтона «Социальный недуг», вышедшей в 1884 году, говорилось о том, что проституток в Россию поставляют Восточная Пруссия, Померания и Познань через Ригу и Вильно. В России остзейские «баронессы» этого невольничьего рынка переходили из одного дома в другой, всё ниже и ниже, пока не оказывались на улице или в приюте.