Узнав обо всём этом, мы, я думаю, можем отдать должное смелости господина Лентовского.
Герой наш, надо сказать, помимо актёрского, режиссёрского и организаторского талантов имел одну особенность, одну, как тогда говорили, идею фикс (idée fixe). Редактор «Московского листка» Пастухов как-то поделился своими воспоминаниями о разговоре с Лентовским. «Аккуратность — моя стихия, — сказал Михаил Валентинович и засмеялся. — Во всём всегда аккуратен был, вот только в платежах по векселям заминки выходили. А всё отчего? Оттого, что Москва была не аккуратна… Она мне ещё 97 тысяч должна и не платит… Верно! Ровно 97 тысяч. — Каким же образом? — Самым простым. Я должен Москве 903 тысячи, а решил задолжать ей миллион… Ясно, стало быть, что я недополучил с неё ещё 97 тысяч. Ну, да я получу… Я до тех пор не умру, пока не дойду до миллиона». Получил ли Лентовский с Москвы ещё 97 тысяч, не знаю, но известно, что под конец своей жизни он разорился в пух и прах и умер в бедности. Это и не удивительно. Ведь главными для него были успех у публики, роскошь постановок, изобретательность и эффектность, а не доход.
Большинство же предприимчивых дельцов стремилось к наживе и не брезговало никакой низкопробной дребеденью и пошлятиной, чтобы завлечь публику. В конце 70-х годов XIX века в Москве стали распространяться так называемые «Салон-де-варьете», получившие прозвище «солошки» — забегаловки с эстрадой для шансонеток, где, как писали газеты, «голос и артистические способности выступавших восполнялись нескромной развязностью манер». Про одну из таких «солошек» в Кунцеве газета писала: «Публика толкается по низким, накуренным залам, угощает друг друга водкой у буфета и оплеухами у выхода, а на сцене француженка в короткой юбочке распевает шансонетку».
Все эти «солошки» и подобные им заведения соперничали друг с другом, стараясь отбить зрителя у конкурента и привлечь его в свои стены. Как-то некий Дмитриев открыл театр «Ренессанс», в котором давались музыкальные вечера, подобные тем, что имели место в «Салон-де-варьете». Однако публика в театр его не шла из-за того, что артисты его плохо играли. Тогда (это было в 1888 году) Дмитриев стал раздавать публике бесплатные билеты, чтобы люди, если уж они не хотят смотреть на артистов, шли в театральный буфет. Буфет ведь тоже приносил ему доход. Фактически он превратил театр в трактир. Кузнецов — владелец находившейся неподалёку «солошки», узнав об этом, рвал и метал. Особенно он рассвирепел, когда узнал о том, что «Трактирная депутация» Московской городской думы, прослышав о «подвигах» Дмитриева, решила обложить театры с буфетами тройным налогом. В письме московскому генерал-губернатору Кузнецов особо подчеркнул, что из-за этого налога он терпит большие убытки и близок к разорению.
В декабре 1883 года агенты московской полиции в донесении о положении в театре «Фоли Бержер» на Тверской, который держал итальянец Джиордано, сообщали своему начальству о том, что «в театре постоянно происходят пьянство, ссоры и драки, на даваемые там увеселения и, в особенности, на маскарады собираются развратные женщины и безнравственная молодёжь, составляющие публику». После такого донесения полиция театр закрыла. Когда же в другом подобном театре девяти-десятилетние дети стали отплясывать канкан, пресса устроила скандал, а полиция запретила малолетним детям исполнять на сцене театра «Фоли Бержер» неприличные танцы, однако по сути своей ничего не изменилось. «Солошки» продолжали существовать, а их, как теперь бы сказали, рейтинг был достаточно высок. Что поделаешь, ведь человек произошёл от обезьяны, как бы это ни оспаривали противники Дарвина. Сторонники же подобных заведений оправдывали их существование тем, что они имеют свою публику, которую уже ничем не исправишь. В чём-то они были правы, обидно только, что эти «солошки» ежегодно вербовали в качестве своих зрителей неискушённую молодёжь, пользуясь её естественными влечениями в пору полового созревания.
Когда в конце 1898 года гимназист Жуков прогулял в заведении Омона, с его певичками, украденные из дома деньги и об этом из газет узнала общественность, некто прислал на имя московского обер-полицмейстера Трепова анонимное письмо, в котором писал: «Нигде за границей, даже в разгульном Париже, равно как и в Петербурге, нет театра, где бы разгул продолжался после представления до четырёх часов утра при участии свободных женщин». В письме для большей убедительности сообщалось также, что Омон никакой не француз, а самый настоящий еврей. Автору письма вторила газета. «Наш лёгкий жанр — синоним неприличия… и не потому что там играют и поют такое, что безнравственно, совсем нет! Причина кроется в постановке садовых увеселений, в характере, который им придали г. г. директора, в том, что на лице главного администратора и чуть ли не каждой etoile („этуали“, то есть „звезды“. — Г. А) ясно написано: „У кого много денег — может всё!“ Это поощрение разгула делает из посетителей садов нахалов, а приличной женщине не позволяет посещать их, дабы не быть принятой за искательницу лёгкого обогащения, получающую приглашения на ужин от всяких прохвостов». Автор статьи явно сочувствует иностранной гастролёрше, которая, подписывая контракт с такими как Омон, не обращает внимания на пункт договора, согласно которому она должна оставаться в зале до конца вечера. Бедняжка-то думает, что вечер заканчивается, как у неё в стране, в 12 или в час ночи, и все расходятся, «…а у нас, — пишет дальше корреспондент газеты, — в зале и кабинетах до четырёх утра гуляют купеческие сынки, военные, всякие прохвосты и артистка согласно договору должна проводить с ними почти всю ночь».
Если верить воспоминаниям одного из современников, артистки, увидев разложенные на столе в кабинете ресторана фрукты, конфеты, сюрпризы и прочие вкусные вещи, хватали их, как голодные собаки.
В связи с упомянутой выше статьёй полиции пришлось проводить проверку. Докладывая генерал-губернатору о её результатах, обер-полицмейстер писал: «Во время представлений… никаких беспорядков и нарушений благочиния не бывает, в особенности с тех пор, как в 1897 году мною было сделано распоряжение о воспрещении появляться певицам, служащим в хорах и капеллах, как в зрительном зале, так равно и в общих залах ресторана до окончания представления на сцене… При этом считаю долгом почтительнейше присовокупить, что в ресторане ужинают по отдельным кабинетам и случаи нарушения тишины и порядка бывают сравнительно очень редко… В театр Омона командируются ежедневно агенты сыскной полиции, которые так же, как и чины наружной полиции, остаются там до закрытия ресторана и имеют постоянный свободный доступ во все общие помещения».
Данный документ может служить образцом полицейской изворотливости того времени. Дело в том, что певицы и прочие артистки до окончания представления в зале никогда и не появлялись. Они выходили туда после представления. Почему агенты полиции покрывали Омона? Может быть, потому, что проводить своё дежурство в залах его заведения им было куда приятнее, чем торчать в какой-нибудь подворотне.
Вспоминая об Омоне и о порядках, царивших в его театре, Наталья Игнатьевна Труханова, будущая жена графа Игнатьева, автора известной книги «Пятьдесят лет в строю» (её ещё в шутку называли «Пятьдесят лет в строю, ни одного в бою»), в своей книге «На сцене и за кулисами» писала о том, что Омон был типичным, что называется, средним французом, крикливо одетым в клетчатую пару, с красным галстуком, красной гвоздикой в петлице, с моноклем в глазу и в белых гетрах (их носили для утепления ноги поверх туфель на щиколотках. — Г. А). Крашеные, закрученные колечками усики придавали банальный вид его юркому лицу с необычайно зорким и вместе с тем рассеянным взглядом… на ломаном русском языке он объяснил труппе, что он от неё требует. «Мадам и месье, — говорил он, — искусством я не интересуюсь. Первое для меня дисциплина и система, то есть повиновение и порядок Тут я беспощаден… Вы начинаете работу в семь часов вечера. Спектакль кончается в одиннадцать с четвертью вечера. Мой ресторан и кабинеты работают до четырёх часов утра… согласно условиям контракта, дамы не имеют права уходить домой до четырёх часов утра, хотя бы их никто не беспокоил. Они обязаны подниматься в ресторан, если они приглашаются моими посетителями, часто приезжающими очень поздно». Тонко было задумано, а потому и приносило немалые доходы. Собственно говоря, за этим Омон в Москву и приехал. Жил он в доме Хомякова на углу Оружейного переулка и Тверской, там, где в наше время был ресторан «София».
