Однажды, наслушавшись сплетен за столиком актёрского трактира, Корнелий Полтавцев — прототип Геннадия Демьяныча Несчастливцева в «Лесе» Островского, не выдержал их пошлости и, встав из-за стола, воздел руки к потолку и громовым голосом изрёк «О времена! О люди! О нравы!» — потом плюнул и ушёл из трактира.

Сплетников и рассказчиков от этого в театральном мире не убавилось. Мир театра это вообще мир сплетен и занимательных историй. Много таких театральных историй знал, в частности, Михаил Абрамович Дмитриев-Шпринц, а в актёрском кругу просто «Шпоня». «Как-то в одном провинциальном театре, — рассказывал он, — играли мы спектакль с чертями. Поскольку актёров было мало, в качестве статистов на роль чертей пригласили плотников, пообещав им небольшую плату. Те согласились. Вырядили их в чертей, выпустили на сцену, а тут, как назло, началась сильная гроза, загремел гром и вдруг все черти на сцене перекрестились. В зале, конечно, смех. Спектакль провалился».

Рассказывали и о самом Шпоне. Как-то раз, когда ему перестали давать взаймы деньги, поскольку он, мягко говоря, неаккуратно платил долги, Шпоня пригорюнился. Тогда товарищи посоветовали ему, как прусскому подданному, обратиться к Бисмарку. Он обратился, Бисмарк прислал ему 14 рублей 75 копеек.

С этим Шпоней, маленьким, безобидным человеком, однажды произошла довольно неприятная история: в августе 1901 года на сцене театра «Эрмитаж» его избил актёр Мамонт Дальский. Избил так ни за что. Ему, видите ли, не понравилось, что на его вопрос: «Почему ты так плохо одет?» — Дмитриев-Шпринц ответил: «Я ведь не тысячи получаю, как вы!» Судья приговорил тогда Дальского к десяти дням арестного дома. Ещё до суда, во время антракта, загримированный под Ивана Грозного Дальский, в разговоре с одним артистом заявил: «Хоть я и получил повестку о вызове в суд Шпонькой, но это ничего не значит, и как я его бил до повестки, так буду бить и после неё».

А надо сказать, что обратиться в суд Дмитриева-Шпринца заставили его товарищи-артисты. Сам же он этого не хотел — не злой был человек Когда Дальский заболел, даже письмо ему написал, в котором прощал своего обидчика.

В 1902 году чуть не попал за решётку наш великий артист Фёдор Иванович Шаляпин. Однажды он отправился на извозчике обедать в ресторан. Когда он расплачивался с кучером, какой-то тип, видно заметив, что Шаляпин ждёт получения сдачи, сказал, усмехнувшись, про него какую-то гадость, а когда Шаляпин, не обратив на это внимания, направился к дверям ресторана, прошипел за его спиной: «Дутая знаменитость». Артист не стерпел и отвесил ювелиру Бостелю, коим оказался его обидчик, здоровенную оплеуху.

У великих артистов, естественно, имелись свои недоброжелатели и завистники. Зато таким, как Шпоня, люди не завидовали, и это защищало их от лишней людской злобы.

Среди безвестных «знаменитостей» своего времени доживал в Москве последние три года жизни актёр, которого все называли Спирей. В отличие от Шпони никто не знал ни его фамилии, ни имени, ни отчества. К тому же был он горьким пьяницей. Так вот, однажды исполнял этот Спиря роль второго могильщика в «Гамлете». Роль не сложная. После того как первый могильщик сказал свой текст, второй уходил со сцены. Однако на этот раз Спиря со сцены вроде бы ушёл, но вернулся, как будто хотел помочь товарищу опустить в могилу гроб Офелии, достал из-за пазухи полуштоф водки (это немногим более 600 граммов) и крикнул Гамлету и Лаэрту: «Полно, ребята, баловаться, давайте выпьем за упокой новопреставленной!»

После этого его на сцену месяц не выпускали.

А вообще, актёрам тогда многое прощалось. Зрители были невзыскательные, а газетчики в театральном искусстве разбирались мало. Больше обращали внимание на внешнюю сторону. Например, в 1899 году, посмотрев фарс «Нож моей жены», корреспондент одной из газет отметил, что госпожа Воронцова-Ленни явилась перед публикой в одной лёгкой голубенькой сорочке с декольте, а артистки Каренина, Мельникова и Снежинская в туалетах, в которых не всякая горничная рискнёт появиться перед публикой. Возмущались газетчики не столько плохой игрой актёров, сколько их поведением, а также поведением антрепренёров, владельцев театров и прочей околотеатральной публики. Негодование журналистов вызывало протежирование бездарностей, раздражали их и псевдонимы. «Страшное зло вкоренилось в нашу закулисную жизнь, — писала одна из газет того времени, — зло, которое необходимо вырвать с корнем ради блага сценического искусства… Зло это — псевдонимы певцов и актёров. Провалится торжественно какая-нибудь бездарность в одном театре, принесёт массу и денежных, и нравственных неприятностей приютившему его антрепренёру, а затем меняет псевдоним, идёт в другой театр, поступает вновь и вновь несёт за собой убытки и разорение».

Одна из газет в 1883 году возмущалась тем, что господа сочинители то переиначивают иностранные пьесы на российский лад, то кладут в основу сюжета конкретное уголовное дело. Возмущались тем, что в афишах театры пишут такие невразумительные словосочетания — как «драматическая картина в действиях», «шутка в картинах», «драматическая комедия», «сцены в действиях», «сцены в картинках», «Картина в трёх действиях», а актёры в своих выступлениях не стесняются повторять старые, избитые шутки и вместо «кардинал Ришелье» говорить «решиналь Кардилье», а вместо «с турками мир» — «с мирками тур», или петь с опереточной сцены такие куплеты:

Театральные критики тоже не перегружали читателей сложными вопросами и проблемами эстетического и психологического свойства. Их больше занимали отдельные выходки артистов и зрителей. Побывав в 1881 году на новогоднем представлении в цирке Соломонского, корреспондент «Русской газеты» возмутился поведением клоунов. «Раньше, — писал он, — они могли надеть дурацкий колпак на кого-нибудь из сидящих в последних рядах. Сегодня клоун обнял даму, сидящую в первом ряду кресел, и снял шляпу с купца». Побывав в 1887 году в «Народном театре» на драме «Лиходейка», корреспондент газеты «Неделя» сообщил читателям о своих впечатлениях следующее: «На сцене пьяный купец говорит только о выпивке и бабах. На протяжении всей пьесы её участники бьют, тормошат и валяют по сцене, под хохот публики, несчастную старуху. Наибольшее удовольствие публике доставил антракт, который длился 20 минут и во время которого зрители кинулись в общедоступный буфет, где продавались пиво и водка. Учитывая, что билет в театр стоил 5 копеек, а удовольствие от буфета, в котором можно было пить водку в будни и праздники, в денежном выражении оценивалось гораздо выше, следовало признать, что этот расход полностью себя оправдывал».

В наше время буфеты явно не оправдывают затраты на билет. Уж больно в них всё дорого. Впрочем, и в те далёкие времена театральные буфеты не отличались дешевизной. Яблоки, которые во фруктовой лавке стоили по 4–5 копеек, в театральном буфете продавались за рубль.

А вообще, чем только не заманивали к себе всякие театрики публику в те далёкие времена. Да и не только театрики.

Как-то в одном из московских цирков публика ждала выступления Дурова с дрессированными ежами. Народу собралось много, а ежей почти не было видно. Всё это напоминало блошиный цирк Завлекал цирк и карликами-боксёрами, механическими веерами, мраморными живыми картинками и пр. Самыми бойкими днями в цирке Соломонского на Цветном бульваре были суббота и воскресенье. Суббота была цирковым днём для бомонда и так называемой «золотой молодёжи» В этот день в цирке были заняты все первые ряды кресел и ложи и лишь на галёрке бывали пустые места. В ложах сидели дамы, слышалась французская речь, а запах французских духов заглушал доносившийся с арены запах лошадиного пота. В первом ряду кресел восседали франты пожилые и средних лет, за ними — молодые. Сама по себе эта публика притягивала к себе как магнит веселящихся столичных обывателей и приносила доход цирку даже при самой скудной и бесцветной программе. Обывателям было интересно лицезреть rendezvous «бриллиантовой», «золотой» и «позолоченной» молодёжи и разглядывать в ложах выставку красавиц, увешанных бриллиантами. Можно было здесь увидеть и кафешантанную певичку, героиню недавней драмы, после которой она на несколько месяцев исчезла с московского горизонта, и молодого, недавно женившегося сынка миллионера, «не просыхающего» после свадьбы.