Прекрасно путаные мысли! В них прелесть и нелепость русской интеллигенции, не умевшей пришить оторвавшуюся пуговицу к собственным штанам, но претендующей на учреждение в мире всеобщей любви и гармонии. При таком высоком устремлении становится понятным предпочтение, оказанное Толстым Дюма-сыну.

Последний предсказывал, что люди очень скоро, испробовав всё, возьмутся за приложение к жизни закона «любви друг к другу» и будут охвачены «безумием, бешенством» любви. Толстому близки такие взгляды. «Любовь к ближнему, — пишет он, — выгодное, полезное и доброе дело… Для того, чтобы на Земле установилось царство Божие, нужно, чтобы все люди начали любить друг друга без различия личностей, семей и народностей… Людям стоит только остановиться в своей суете, и они тотчас увидят её бессмысленность».

За стенами Кремля находился Чудов монастырь. Основан он был в 1365 году при Дмитрии Донском, за 15 лет до Мамаева побоища. Здесь великие князья и цари крестили своих детей.

Когда первый день 1847 года «Высочайшим повелением» был объявлен днём 700-летия Москвы, митрополит Московский Филарет собрал в кафедральной церкви обители к молебному пению настоятелей других монастырей, протоиереев, членов Консистории и благочинных[81] и по окончании литургии и благодарственного молебна повелел по такому случаю устроить во всей Москве вседневный колокольный звон. Весь день 1 января 1847 года в Москве звонили колокола, призывая москвичей молиться и славить наступивший восьмой век существования их родного города.

1876 год ознаменовался буйством в этом монастыре монаха Андроника. В пьяном виде этот монах становился совершенно ненормальным. Однажды после вечерни он неистово кричал на крыльце какую-то чепуху, а за вечернею трапезой ломал ложки и бил посуду, сбрасывая её со стола. Не раз он бил стёкла в окнах келий монахов и послушников. Всего им были перебиты стёкла в окнах тридцати келий. Бил он стёкла и в своей келье, а выбив их, стал выбрасывать из окна вещи на улицу. Около окна тогда собралась толпа посмотреть на разбушевавшегося монаха. Пришёл и городовой. Насилу Андроника усмирили. После этого перевели его в келью, окно которой выходило во двор монастыря. Чтобы представить, как его действия выглядели со стороны, достаточно прочитать объяснения одного из монахов. Вот что он писал: «Я услышал на переходах шум и безобразную стукотню — это Андроник, перебив несколько окон келий моих соседей, куда его не пускали из страха быть изувеченными, добрался, наконец, и до меня. Конечно, и я, по примеру других соседствующих братий, и на этот раз, как и всегда, не отважился отворить дверь своей кельи для такого непрошеного гостя, который, судя по его поступкам, кажется, походит на животное, одержимое болезнью водобоязни. Только перестал звонок бить тревогу, послышался другой, более тревожный звук — это полетели осколки стекла моего окна, мгновенно разбитого палкою из собственной руки того же монаха Андроника».

Андроника призвали к ответу. Он признал нетрезвость и буйство «в желчном состоянии» и объяснил, что начал пить с горя, потому что был отстранён от крестного хода из Чудова монастыря в Успенский собор. Устранили же его от крестного хода по причине его нетрезвости и из опасения того, что он учинит во время него очередное безобразие. Монастырское начальство не раз сетовало на то, что справляться с хулиганами и пьяницами монастырям трудно. Монастырская стража не могла удержать Андроника и таких, как он, от отлучек из монастыря и «бесчиний».

Андроник же, несколько протрезвев и почувствовав, что над ним сгущаются тучи, взял гусиное перо и написал митрополиту Московскому и Коломенскому Иннокентию следующее письмо: «В ноябре месяце прошедшего 1875 года с соизволения Вашего Высокопреосвященства имел я счастье быть определённым в числе Братства Кафедрального Чудова монастыря. Благодаря Господа Бога и Великого Его Угодника Святителя Алексия, а также и всегда благословляя в душе священное имя особы Вашего Высокопреосвященства за оказанные мне столь великие милость и снисхождение, я утешал было себя надеждою — здесь, под кровом Святителя и Чудотворца, провести остаток скорбной моей жизни (а ему тогда и сорока лет не было. — Г. А), но к величайшему моему прискорбию, как я вижу ныне, таковое моё предположение совершенно несбыточно. По времени оказалось, что жизнь в шумном и душном городе Москве мне не по состоянию здоровья и не по силам, а особенно при отсутствии возможности удовлетворения необходимой для меня, по слабости груди, потребности дышать в летнее время чистым воздухом. Вследствие чего, повергаясь к священным стопам Вашего Высокопреосвященства, я осмеливаюсь просить отеческаго снисхождения к покорнейшему моему прошению: Всемилостивейший Отец и Владыка, благоволите сделать Архипасторское распоряжение о перемещении меня из Чудова в Спасо-Вифанский монастырь (в Сергиевом Посаде. — Г. А), где благотворное влияние воздуха при Божьей помощи, по молитвам и заступлению Преподобного Сергия, могут дать мне возможность исправить здоровье и пожить во славу Божию, для спасения многогрешной души своей, сообразно обетам, данным при пострижении в монашество. К сему прошению Кафедрального Чудова монастыря иеромонах[82] Андроник руку приложил».

Кончилось тем, что Андроника перевели в Екатерининскую пустынь. Это недалеко от подмосковного Видного. Пустынь находилась в здании, в котором при Сталине была известная тюрьма НКВД «Сухановка».

Смятение в душах московских монахов вызывали не только алкоголь, шум и духота города. События за стенами монастыря, книги, газеты, журналы, достижения техники, новые философские идеи не могли оставить равнодушными души, алкающие знаний и истины. Не минула чаша сия и иеромонаха Чудова монастыря Мефодия. В сентябре 1906 года он обратился с письмом к «Его Высокопреосвященству Митрополиту Московскому и Коломенскому и Свято-Троицкие Сергиевы Лавры Священнейшему Архимандриту Владимиру». Он писал о том, что вследствие крайне расстроенного здоровья дальнейшую монастырскую жизнь продолжить не может, и просил о сложении с него чина и сана и о возвращении «в первобытное состояние».

Пытаясь объяснить причины, побудившие монаха отказаться от своего сана, настоятель Чудова монастыря архимандрит Арсений писал митрополиту Владимиру: «Ввиду большой скрытности иеромонаха Мефодия, не могу ничего достоверного сказать — честолюбивые ли мечты его полонили или же какие-либо увлечения его расстроили… Что касается увлечений, то я проследил за ним следующее: слишком он увлекался книгами, — сначала духовного содержания, по преимуществу проповедями и историей монашества, а затем светского — например, он выписывал журнал „Самообразование“ и почитывал сочинения графа Толстого. Увлечения женщинами не замечалось. Правда, ему постоянно в церкви надоедала одна женщина, так что дело доходило даже до скандалов, например, она схватывала его руку, бросалась на плечи, но это его всегда сильно расстраивало, так что он просил меня его охранять. Недавно я получил анонимное письмо, в котором какая-то особа, почитающая о. Мефодия, просила меня убедить его не снимать рясы и, между прочим, писала о том, что по Москве идёт слух, будто он хочет жениться на вдове… Поведение о. Мефодия в настоящее время такое: полная холодность к церкви и эта холодность у него постепенно прогрессирует. В последнее время он кое-как служил. То он торопился до невозможности, когда совершал литургию, то, вынувши по служебнику частицы из просфор, отставлял их, не поминая никого о здравии и упокой. Теперь он в церковь не ходит, от всех послушаний отказался, сидит больше дома, к братии не ходит и к нему никто. Раздаёт и распродаёт все свои вещи».

Не хотелось монастырскому начальству потакать вольнодумцу, однако, в конце концов, было решено просьбу Мефодия удовлетворить и называть его впредь не Мефодием, а Семёном Копанским, сыном коллежского советника. Сам Семён до пострижения являлся запасным нижним чином и пользовался правами потомственного почётного гражданина. Чем он стал заниматься «в миру», уйдя из монастыря, неизвестно.