Письмо это было написано в 1878 году, когда полиция только начинала свою деятельность, заменив собою Управу благочиния, благополучно потонувшую в груде дел и бумаг. А создана эта управа, которую «юмористы» тех лет называли «утроба бесчиния», была в ноябре 1782 года. Среди возложенных на неё полицейских функций была и такая, как организация тушения пожаров. Управа расписывала по частям, кварталам, обывательским дворам число лиц, обязанных являться на тушение пожара. При этом пожарные каждой части города должны были являться на пожар в картузах с цифрами и разного, присвоенного каждой части, цвета. Если домохозяева не посылали на пожар прислугу, то их сажали на три дня в кутузку, а самих пожарных били палками. «Для укрощения людей подлого рода», таких как купцы, разночинцы, крестьяне, квартальному надзирателю не возбранялось и поколотить виновного только отечески, «чтобы смертоубийства от боя не было». В 1799 году частные приставы были переименованы в инспекторов, а квартальные надзиратели — в унтер-инспекторов и учреждены пожарные команды, однако участие в тушении пожаров возлагалось, как и прежде, на обывателей. Из них же набирались и сторожа. Сторожа помещались в будках (по три-четыре сторожа на будку). Их стали называть «будочниками». В Москве имелось 352 будки. Зарплата у чинов полиции была не так уж высока, но жить было можно: провизию они брали у жителей города бесплатно. Сама же полиция помимо бюджетных средств имела доход от клеймения хомутов. В конце XVIII века за въезд для торга в Москву стали брать пошлину с дров, сена и угля, а также с тёса и «жизненных припасов», таких как пшеница, телята, гуси, куры, дрова и пр. В 1812 году полиция получила новую форму и обязанность привлекать для засвидетельствования правильности производимых процессуальных действий понятых. Широкое привлечение в полицию после войны военных способствовало укоренению в ней дисциплины и определённых принципов.
Что касается административно-судебной деятельности Управы благочиния, то она менее всего была подвержена преобразованиям, хотя и нуждалась в этом. Проверка её деятельности, проведённая в 1851 году, показала, что за последние 25 лет объём её работы увеличился вдвое и четырём её членам в каждый, как тогда говорили, присутственный день, длившийся пять часов, приходилось рассматривать до двух тысяч дел, что было совершенно нереальным.
Интересны замечания проверяющих по поводу работавших в управе чиновников. Вот что в них сказано: «В канцелярию Московской управы благочиния и во все части её ведомства поступают на службу канцелярские служители большею частью или лишённые способностей от природы, или безнравственные, не принимаемые в другие ведомства, или худо приготовленные малограмотные молодые люди, не приносящие для службы существенной пользы. Полицейское начальство, не имея штатных средств приобрести на службу своего ведомства людей полезных для службы, вынуждено принимать каждого без разбору, потому что в такую тягостную ответственную службу, на жалованье писцу от 18 до 70 рублей в год, а столоначальнику, на котором лежит важная обязанность хозяина стола, по 100 рублей в год, никто из способных и полезных людей не изъявляет желания поступить. Частные приставы, квартальные надзиратели и следственные приставы исполняют письменные дела наёмными людьми нередко из пьющих, безнравственных мещан или исключённых из службы за дурное поведение и поступки чиновников, которые при малейшем неудовольствии оставляют свои занятия, не сдав другому в должном порядке бывшие на руках дела…»
Далее проверяющие остановились на материальном положении чиновников более подробно, и вот что они писали:
«Канцелярские чины по бедности… лишены всех способов к содержанию. Некоторые из них для дешевизны квартир живут в отдалённых частях Москвы, как то: в Сокольниках, на Воробьёвых горах и пр. Они не имеют ни приличной одежды, ни спокойного угла и часто даже пищи. В полурубище в сильные морозы они подвергаются простудам, лишаются навсегда здоровья или самой жизни. Прибыв в управу, они заботятся прежде всего не об исполнении обязанности службы, а о том, чтобы достать для себя на хлеб, написав для просителей какую-либо бумагу. При выдачах из управы частным лицам денег они осыпают их просьбами о пособии. При этом унижается репутация места и нет возможности восстановить приличия. Всё это, к сожалению, совершается в глазах иностранцев, которые, выбыв за границу, могут рассеять неблагопристойные понятия вообще о полиции нашего отечества».
Да уж, чего-чего, а осрамиться перед иностранцами мы всегда боялись — гордость не позволяла. Подобную картину иностранцы, кстати, могли увидеть не только в Управе благочиния. Благосостояние её работников особо не отличалось от благосостояния чиновников других департаментов и учреждений, даже петербургских, где, кстати, служил Акакий Акакиевич Башмачкин, известный тем, что с него грабители сняли новую шинель. Государство российское в те времена не было столь богато, чтобы обеспечивать хорошее содержание всякой мелюзге вроде Башмачкина. К тому же уж очень дорого обходилось государству содержание царского семейства, двора, генералов и чиновников высшего разряда. Под влиянием этих обстоятельств сформировалась, надо полагать, и психология власть предержащих по этому вопросу, которую отразил в пьесе «На всякого мудреца довольно простоты» Александр Николаевич Островский. В пьесе прохвост Глумов, втираясь в доверие к генералу Крутицкому, взялся редактировать его «Трактат о государственной службе». Между ними по поводу заключённых в трактате мыслей происходит такой разговор:
«Глумов: Вашим превосходительством весьма сильно выражена прекрасная мысль о том, что не следует увеличивать содержание чиновникам и вообще улучшать их положение… Артикул двадцать пятый: „Увеличение окладов в присутственных местах, если почему-либо таковое потребуется, должно быть производимо с крайней осмотрительностью, и то только председателям и членам присутствия… дабы сии наружным блеском поддерживали величие власти, которое должно быть ей присуще. Подчинённый же сытый и довольный получает несвойственные его положению осанистость и самоуважение, тогда как для успешного и стройного течения дел подчинённый должен быть робок и постоянно трепетен“.
Крутицкий: Да, так, верно, верно!
Глумов: Вот слово: „трепетен“, ваше превосходительство, меня очаровало совершенно!»
Как близок всё-таки подхалимажу восторг. Он помогает человеку верить в собственную ложь, он избавляет душу от презрения к себе самому. Что же касается существа вопроса, то как он нам знаком!
К концу XIX века материальное положение чиновников улучшилось, да и служебная деятельность их перестала угнетать так, как прежде. Вот как описывается день «царского» служащего в одной из московских газет 1895 года: «Он сидит в одном из учреждений Москвы. Он холост, получает 75 рублей в месяц, рублей 300 в год наградных и должает без отдачи от 300 до 600 рублей в год. За бесчестное дело он это не считает. Он должен портному, сапожнику, ресторатору, содержателю меблированных комнат. Поэтому он может одеваться, есть, ходить в театр. Встал он в восемь часов, выпил стакан чаю и на занятия. В серой паре, ослепительно белой сорочке, шляпе, ботинках, с жетоном на часовой цепочке, гладко причёсан, хорошо выбрит. На конке едет на работу. Полчаса на разговоры с товарищами, курение, просматривание газет. Потом работа. Пишет, считает, разносит и заносит в книги и пр. Каждые полчаса антракт на курение. В 12 часов подают казённый чай и антракт на полчаса-час. В три часа конец. Начальник ушёл и сразу все бросают работу хоть на полуслове. Идёт обедать в садик ресторана „Татарский“ или „Ливорно“, где дают много „казённой“ закуски. Просмотрев газеты, болтает, занимает, а вернее, берёт без отдачи у знакомого купца 10 рублей и едет на скачки. После бегов чиновник едет в какой-нибудь сад, где для него оставлена контрамарка, полученная за какую-то услугу саду. Потом уезжает с певицею хора, а на рассвете идёт спать».
