«7.8.1913. Не сердись на меня за мои короткие письма. Пишу урывками. Теперь у меня и по вечерам большие дела. Пишу разные отчеты по гастролям. Это, между прочим, самая неприятная вещь. Условия не позволяют сосредоточиться и мыслить последовательно — и в одном направлении. Поэтому всякий раз с большим трудом и с громадным нежеланием садишься за эти писания. Приискиваю тот или иной благовидный предлог, чтобы отложить работу на вечер, следующий вечер. А это портит несколько вообще мое бодрое настроение. Становится неприятно, когда вспомнишь, что за мною есть ряд неисполненных работ. …Я считаю месяцы и дни до моего отъезда в Петербург, куда я думаю попасть в половине октября, если подвернется гастроль, а то и к первому октября, если гастроли не будет».

«14.9.1913. Прости, что я так долго не писал. Все последнее время я был занят буквально день и ночь — до 2-х, даже до 3-х часов. Днем я экскурсировал, а вечерами писал отчет Гукасову.

В настоящее время я взял одно поручение — обследовать участок возле грязевого вулкана Таурогай, в 25 верстах к западу от разъезда Дуванного. Эту гастроль я получил от о-ва «Волга». Она продолжится, вероятно, дней 5–6, числа до 13 сентября. Взял я с этих господ по 100 рублей в день. …Мне хочется во что бы то ни стало обеспечить вас всех, чтобы вы жили, не боясь будущего даже в случае какого-нибудь несчастья со мной. Это побуждает меня и теперь брать работы. Я буду спокойнее себя чувствовать, когда буду знать, что вы сразу не очутитесь на панели, если я даже умру».

Подчеркнуто мной. Мне захотелось, чтобы читатель призадумался над этой фразой. Она может вырваться только у человека, познавшего в своей жизни все унижения бедности и страх перед будущим. Ее может произнести человек, работающий на опасной работе, где всякое может случиться в любой момент.

Наконец он избавился от многолетней вязкой нужды, особенно изводившей в годы учения. Никогда у него не было столько денег! Он с удовольствием пересчитывает:

«Всего мною заработано за это время больше 3000 рублей.

У меня сейчас на руках 400 руб.

Тебе выслал 600 руб.

Кянджунцев должен прислать 1746 руб.

Гукасов заплатит около 320 руб.

Итого 3066 руб.

…Если надежды мои оправдаются и буду здоров, еще заработаю тысячи три. Тогда мы с тобой паны. Год или два можешь жить и не рассчитывать каждую копейку. Да и для деток можно что-нибудь отложить» (письмо от 24.7.1913). Теперь он может позволить себе такого рода советы: «Относительно денег прошу тебя не стесняться и вообще выбрось из головы всякие счеты и расчеты. Я даю тебе честное слово, что больше не упрекну тебя, в каком бы состоянии я ни был, в каком бы состоянии ни находились наши дела. Мы оба живем для детей. Нечего поэтому нам считаться. Если у меня будет спокойное настроение, бодрое состояние, я буду интенсивно работать… Если я буду знать, что вам скверно живется, я буду в вечной тревоге за тебя, за твое здоровье, за здоровье милого моего птенчика — Галусеньки, а это будет действовать угнетающим образом и понизится моя работоспособность» (письмо от 4.6.1913).

Он горд своим успехом, его переполняет чувство глубокого удовлетворения от сознания того, что каждый рубль он зарабатывает своими руками и своим трудом добивается материального благополучия для семьи. «Прошло с тех пор 3½ года (то есть с тех пор, как он стал работать инженером. — Я.К.) — и мы сумели завоевать себе независимое свободное и уважаемое положение» (8.7.1913).

Нефтепромышленники не теряют надежды заполучить его к себе на службу.

«С Гукасовым у меня был длинный разговор. Он усиленно уговаривал меня, чтобы я перешел к ним на службу геологом, точнее заведующим геологическим бюро у целого нефтяного синдиката «Новь». …Я заговорил… о своей независимости в Геологическом комитете. На это он ответил, что я буду более независим у них». Это написано 24.7.1913, а через два месяца еще более выгодное предложение сделал другой бакинский миллионер, Кянджунцев.

«30.9.1913. …Он мне сделал следующее предложение. Поступить к ним на службу, не оставляя службы в Геологическом комитете. Два месяца перед началом и по окончании полевых работ я отдаю фирме; кроме того, в Петербурге я уделяю им ежедневно или через день (подчеркнуто Губкиным. — Я.К.) от 1 до 2 часов. Должность моя быть заведующим геологическим бюро для целого нефтяного синдиката. Себе я подыскиваю в помощники молодого инженера и руковожу его работами. Вопрос о размере жалованья и заключении условия откладывается до Петербурга».

«Подыскиваю молодого инженера»! Никому не приходит в голову, что Губкин сам-то так недавно надел инженерскую форму! Сделки, однако, не состоялись: Иван Михайлович слишком дорожил самостоятельностью. В старом Геолкоме царил дух академизма, нужды российского народного хозяйства не слишком волновали руководителей, но научные устремления сотрудников поощрялись. Губкин этим дорожил.

Он предпочитает совмещать научные маршруты с «гастролями». Двойная нагрузка! Тяжело. Губкин работает одержимо.

«7.7.1913. …работа измучила меня основательно. Пута отстоит от Баку в 20 верстах. Поездом туда вовремя не попасть. Пришлось ездить на фаэтоне. Вставать нужно было рано и прямо даже не попивши чаю, на голодный желудок ехать на работу. Путь наш лежал через так называемые Волчьи ворота, от которых начинался на протяжении почти 2–2,5 версты крутой спуск в Ясамальскую долину. Этот спуск, а при обратном пути подъем совершался пешком, что ужасно меня утомляло. Кроме того, неблагоприятствовала работе и погода: первый день была адская жара, убившая положительно всякую энергию, а остальные дни дул свирепый норд, поднимающий по Ясамальской и Путинской долинам такую пыль, что буквально не видно было света божьего. О силе ветра можешь судить по тому, что он поднимал довольно крупный гравий и бросал его в лицо, причинял боль точно от укола иголкой. На ногах стоять было трудно, а двигаться против ветра почти невозможно. В таких условиях приходилось работать по 12 часов в сутки».

«18.5.1914. С утра до позднего вечера лажу по горам идолам и замечаю, что мне в этом году почему-то стало тяжело подниматься на горы. Раньше я без всякого затруднения поднимался на очень высокие горы — и не чувствовал ни усталости, ни одышки, а теперь пройду несколько сажен и чувствую, что дышать нечем. Очевидно, начинаю стареть, а может быть, я еще не оправился от зимней болезни, после которой я стал чувствовать, что мне стало трудно подниматься».

«3.6.1914. Мечусь, словно бес перед тучей. Поездка сменяет поездку то в Черные горы, то в Чит-юрт, то в Сангачалы, то в Сальяны, а скоро полечу в Нафталан… За день устаю до последней степени. Приезжаю домой, т. е. на временную квартиру, совершенно усталый, неспособный ни к чему, кроме сна. Встаю рано, в 5–6 часов утра, и снова за работу, и так изо дня в день без перерыва, без оглядки, с нарастающей смутной тревогой. Отдыхаю, и то условно, только в поезде — в пыли и духоте.

Сейчас я в Сальянах. Ко всем… невзгодам… прибавились комары, искусавшие меня всего: ноги зудят, руки зудят. Повскакали волдыри на руках, на ногах, на ушах и на лице. Ничего подобного я в своей жизни не испытывал, даже в нашем Позднякове, изобилующем комарами. Не знаю, как от зуда отделаться. Вылил целый флакон одеколона — не помогает».

В 1913 году пришлось ему стать свидетелем трагических случаев, на которые болезненно-сочувственной нотой отозвалось его сердце.

«С таким инженером мой пойдет куда хочешь. Якши инженер. Мой не видал такой инженер. Другой инженер кричит. Что такое? Ругается: туда не так, сюда не так. Что такое? С тобой моя поедет Сумгаит», — так описывает Иван Михайлович свою первую встречу с Кули Ирза-оглы, которого нанял в помощники (письмо от 8.7.1913). «Славный молодой татарин, послушный, деликатный. С собой он привез своего племянника Таги — 15-летнего мальчика. Этот у меня исполняет обязанности коллектора… Я выучил его завертывать (образцы пород. — Я. К.) и писать (да, писать!) цифры. Учу его теперь читать. Способный, каналья. Он мне завертывает и записывает образцы. Я об этом даже и не думаю. …С этими чуждыми мне по вере и языку людьми я разъезжаю по степи и чувствую себя в полной безопасности. Они подмечают мои малейшие желания и стараются мне угодить. Днем у меня теперь всегда горячий чай. Кули купил большой глиняный кувшин. Наливает его каждое утро водою. Возит с собою чайник и посреди степи на кизяках кипятит мне чай. Этого для меня никто не делал. Кроме того, я вожу с собою бутылку или две нарзана и вино. Так что питьевое продовольствие в этом году у меня поставлено образцово. …Ходим под палящим солнцем по степи и распеваем: и я и Таги. Он что-то непередаваемое поет, с какими-то руладами и завываньями. А я мурлычу что-нибудь свое родное поздняковское. Часто своими концертами пугаем население степи: лисиц и зайцев. Услышат они наше пение — и удирают».