На рождественские каникулы по крепкому насту поехал Иван в Муром. Терпеливо и непроницаемо, как свойственно старым и хорошо поработавшим в своей жизни педагогам, выслушал его покровитель сбивчивый рассказ. Все обиды свои выложил Иван. Чухновский курил длинную папиросу. Посмеялся, когда Иван рассказывал, как таскал книги с поповского чердака. «Знаю, что тебе нужно, — сказал решительным и слабым голосом. — Возвращайся и жди извещения».

Ждать пришлось долго. Иван нервничал. Исхудал. Наконец весной, в самую распутицу, прибыл конверт. «Я добился для тебя перевода в Карачарово», — сообщил Чухновский. Предостерегал: там свои сложности, и ухо надо держать востро. Таких откровенных самодуров, как Быков, пожалуй, нет (в своих воспоминаниях Иван Михайлович выразился о нем так: «Богач Быков типа Колупаевых-Разуваевых, которых так ярко изобразил гениальный сатирик Салтыков-Щедрин»), однако, писал уездный смотритель, проявляй смиренность, выбирай знакомства и не откровенничай. «Постарайся понравиться попечительнице, от сего многое зависит».

Мы сейчас увидим, какую неоценимую услугу оказал Чухновский Губкину.

«Моя школа в селе Карачарове стояла на высоком берегу Оки. Из окон школы открывался прекрасный вид на всю ширь правого, пойменного берега. Очаровательная картина, которая и теперь живо стоит перед моими глазами», — эти строки Иван Михайлович написал четыре десятилетия после того дня, как уехал из Карачарова. Написал он их в своей московской квартире по Большому Гнездниковскому переулку, в кабинете, попасть в который можно было из коридора по крутой лесенке: получалось, что кабинет отделен и возвышен над остальными комнатами. Проект Варвары Ивановны, супруги (Варвара Ивановна — архитектор).

Написал он их за широченным письменным столом с массивными гнутыми ножками. Горела зеленая настольная лампа. Уже несколько недель не выходил он из дому: боль в боку не отпускала. Иван Михайлович смежил истонченные желтые веки и… «очаровательная картина, которая и теперь живо стоит перед моими глазами…».

Действительно, трудно во всей даже приокской полосе, изобилующей красивыми местами, сыскать пейзаж, исполненный такой величавой тонкой и печальной интимности. Пойменный берег, о котором вспоминает Губкин, начинается суходолом. За ним поля гречихи, ржи, пшеницы. В подлеске у самого небосклона гуляет табунок: бурые, белые, черные пятнышки. Заходит солнце. Дальний лес вспыхивает сначала приглушенно-синим, потом серовато-лиловым, потом пепельным цветом. Солнце, задев верхушки деревьев, чуть-чуть растягивается в ширину и повисает тяжело, царственно и невесомо. Вода в реке подергивается розовой пленкой, по которой от весел рыбачьей плоскодонки расходятся длинные и неопадающие морщины.

Слышно, как в село — за нашей спиной — пригнали стадо. Коровы ревут, топчутся в пыли, хозяйки зазывают своих манек, бестолково блеют бараны, мечутся от подворья к подворью, и детишки со смехом гоняются за ними.

Карачарово не засыпает долго; луна уж перевалила через зенит и вплыла в грядку облаков с волнистыми подпалинами, серебристая полоса на воде стала оловянной; тихо так, что слышно умиротворенное дзеньканье листьев ивняка, коснувшихся воды; ан нет-нет да выплеснет откуда-то из тьмы девичий смешок, остановленный умоляющим мужским шепотком, нет-нет да взвизгнет разудалая гармошка и тотчас как-то неумело и оборвется. Село большое, молодежи много. Дневная работа не в силах убить тяги к веселью.

Много по русской земле разбросано древних посадов, монастырей, городов, но Карачарово русскому сердцу поет особую песню. Оно из легенды. Тут в наше чувство вторгается неразгаданная грусть. Одно дело осматривать сторожевую башню XIV века. Проржавевший осколок кирпича, найденный в свалявшейся пыли у подножия стены, поражает вещественностью, самой своей материальностью — вот свидетель стародавних событий. Однако совсем другое дело — осматривать холм, на котором когда-то в незапамятные времена стояла сторожевая башня; в одно несчастное утро с нее увидели змейку татарских конников, и хвост той змейки уходил за горизонт, а голова щетинилась пиками. Ни осколочка не осталось от башни, и сама эта невещественность, нематериальность больнее подстегивает воображение… Передние всадники вскинули пики, донеслись протяжные вопли, низкорослые мохнатые лошаденки бессмысленно и свирепо взяли в галоп… На башне лучники прильнули к бойницам, нетерпеливо и нерасчетливо стали натягивать тетивы так, что онемели пальцы правой руки…

Тщетно было бы искать в Карачарове следы былинных времен. Где печь, на которой сиднем сидел тридцать лет Илья Муромец, где дверь, в которую постучались калики перехожие? Нет в Карачарове места, которое даже «по преданию» было бы связано с прошлым. Многажды село сгорало дотла, схваченное вражеским или случайным огнем; вновь отстраивалось… Разве что на погосте громадный вяз меж щербатых камней поведает кое о чем чуткому уху глубиной своего дупла?..

Издавна Карачарово притягивало археологов, фольклористов, просто любителей русской старины; слава о красоте здешних мест разнесена была ими по столицам, и летом дачников съезжалось немало. Больше, чем в каком-либо ином пункте Владимирской губернии, здесь бывали люди из мира науки, искусства; это-то обстоятельство и имел в виду Чухновский, выхлопатывая перевод своему любимому ученику; он своеобразно «выводил его в свет».

В 50-х годах прошлого столетия граф Алексей Сергеевич Уваров, известный археолог, изучал владения бывшего княжества Суздальского; им было вскрыто семьсот пятьдесят семь курганов и составлен обширный труд «Меряне и их быт по курганным раскопкам». Уже тогда он заприметил Карачарово; живал в нем по нескольку месяцев. В конце 70-х годов — после удачных поездок по Таврии — он вернулся сюда, и тогда-то его и поджидала, пожалуй, самая блестящая находка близ Карачарова: стоянка первобытного человека. Временный лагерь первобытных охотников, в котором прекрасно сохранились кости мамонта и носорога, кремневые нуклеусы, резцы, скребки, пластинки, проколки. По тем временам находка редкостная, сенсационная; в археологической литературе стоянка получила название Карачаровской. Гуманный Алексей Сергеевич (кстати, он основатель Московского Исторического музея, Археологического общества, содействовал составлению первой научной биографии первопечатника Ивана Федорова, знаменит и иными заслугами перед отечественной наукой) почел за обязанность проявить заботу о жителях села, принесшего ему известность. Он внес деньги на строительство школы.

Как тут не подивиться редкому переплетению жизненных судеб, впрочем, лишнее доказательство цельнокупности мира. Отец археолога — граф Сергей Семенович Уваров — министр просвещения, президент Академии наук, один из авторов пресловутого Уложения об образовательных правах 1828 года — того самого, которое лишило нашего героя выбора и предопределило его судьбу на первых порах. Теперь же ему предстоит познакомиться со снохой С.С. Уварова Прасковьей Сергеевной, урожденной княгиней Щербатовой. К моменту нашего рассказа и С.С. Уваров и сын его, археолог, умерли; Прасковья Сергеевна продолжала дело мужа, руководила Московским археологическим обществом, председательствовала на съездах, вела раскопки — наиболее успешные в западных губерниях. Не изменила она и мужниной привязанности к Карачарову и взяла на себя попечительство над новой школой. Наведываясь в село, не забывала посетить школу; учителя и ученики тщательно готовились к этому визиту.

И однажды, когда, обойдя классы, она, сопровождаемая директором и стайкой уездных чиновников, вошла в учительскую, ей был представлен молодой учитель, пунцовый от смущения, скуластый и пышноволосый; он неумело поклонился. Графиня меланхолически просияла, произнесла несколько слов: работайте, мол, сейте добро — и подала душистую кисть. Губкин впервые обонял запах духов.