В первом этаже размешалась аптека, на втором — комнаты хозяина.

Было еще тепло, и дверь в аптеку стояла распахнутой настежь. Поставив коней возле ограды из красного кирпича, Ваня и Костюшко поднялись на крыльцо. Заглянув внутрь, Ваня увидел стены, обставленные шкафами, и винтовую деревянную лестницу, ведущую наверх. В просторном зале первого этажа никого не было. Ваня отступил чуть назад и дернул за цепочку маленького медного колокола, висящего в дверном проеме. На звук колокола где-то наверху скрипнула дверь, и послышались тяжелые, неторопливые шаги. Затем заскрипела лестница, и перед путниками появился высокий седой старик. На нем была белоснежная шелковая рубашка, бархатные черные панталоны, опоясанные широким кожаным ремнем, и мягкие невысокие сапожки из замши. Старик вежливо поклонился и попросил Костюшко и Ваню войти в дом.

Старик бегло прочитал рекомендательное письмо, составленное Лафайетом, и, приветливо улыбнувшись, провел гостей в дом.

Старый аптекарь Беллини — а это был именно он — поднялся с Ваней и Костюшко на второй этаж и показал им комнаты, в которых им предстояло поселиться. Через час Беллини пригласил гостей к столу. В большой низкой комнате, стены которой были облицованы голландскими плитками с изображениями ветряных мельниц и пузатых купеческих кораблей, стоял круглый стол, накрытый на три персоны.

У Беллини не было слуг. Он сам подавал блюда, сам снимал тарелки, и от этого атмосфера, воцарившаяся за столом, сразу же стала простой, непринужденной и дружественной.

Беллини начал беседу с гостями с того, что как-то связывало их всех, — с рассказа о человеке, приславшем Ваню и Костюшко к нему в дом. Оказалось, что Лафайет, приехав в Филадельфию, так же, как и они, остановился в его доме.

— Он был покрыт пылью с ног до головы, — сказал Беллини. — Он проскакал триста лье, почти не слезая с коня. Когда я увидел на крыльце аптеки этого застенчивого и мешковатого великана, я подумал, что в Филадельфии появился молодой Дон Кихот, тем более что и лошадь Лафайета сильно смахивала на знаменитого Россинанта. Он был очень мрачен, и я не видел, чтобы он когда-нибудь улыбался, — продолжал Беллини. — Председатель комиссии конгресса по иностранным делам принял маркиза очень холодно и не обещал ему ничего определенного. Тогда мой гость явился прямо в зал заседаний конгресса и попросил две милости: служить в американской армии на собственный счет и начать службу рядовым.

— Что же конгрессмены? — спросил Костюшко.

— О, — ответил Беллини, улыбаясь, — бескорыстие маркиза произвело на них сильнейшее впечатление! Они могли бы назначить Лафайета простым волонтером, но, подсчитав, назначили его начальником штаба Вашингтона и таким образом сэкономили генеральское жалованье за все время его службы. Разумеется, если бы Лафайет был назначен рядовым, то экономия оказалась во много раз меньшей.

Через двое суток Костюшко и Ваня выехали в штат Каролина в Южную армию генерала Грина. Еще накануне Костюшко заметил, что Ваня, чем-то удручен, но расспрашивать его не стал, проявляя всегдашнюю свою деликатность.

На ночлеге в придорожной таверне, когда до штаба американцев оставался один переход, Костюшко услышал, как его адъютант вздыхает и ворочается с боку на бок, не в силах отогнать от себя бессонницу.

— Скажите, полковник, за что мы сражаемся здесь, за тысячи миль от родной земли? — вдруг произнес Ваня,

Костюшко сразу же понял, что именно это и занимало юношу все последнее время.

— За свободу, Иване, — ответил Костюшко.

— За свободу для кого? — спросил Ваня,

— За свободу для человечества, — ответил Костюшко. — Ибо нет свободы для американцев или русских, немцев или поляков. Цепи рабства, скованные деспотами, оплели весь мир. И когда мы рвем эти цепи в Америке, они трещат и в Европе.

— Но мы оставляем многое из того, что было до революции. Мы оставляем рабами негров, мы оставляем бедных бедными, а несчастных несчастными, — возразил Ваня.

— Видишь, Иване, мы не можем создать царства божьего на земле. Но в конце концов мы должны создать общество, в котором станет возможным осуществление великих истин. Мы делаем один из первых шагов на пути к такому обществу. Каким будет этот шаг, большим или маленьким, не нам судить. Пусть судят об этом потомки. Ты не обидишься на меня, Ваня, если я скажу тебе, что ты — мечтатель, а мне не раз доводилось видеть, что мечтатель верно определяет будущее, но хочет, чтобы будущее тотчас же наступило. То, на что природе нужны тысячи лет, он хочет видеть совершенным за время своей жизни. — Костюшко помолчал и, как бы угадывая невысказанные Ваней потаенные мысли, добавил — А кроме того, Иване, мы с тобой солдаты и начатое дело должны довести до конца, как велит нам наш долг и наша честь.

Ваня пробыл в армии Грина более двух лет. Вместе с Костюшко он дважды выходил из окружения, оставляя обманутым английского главнокомандующего генерала Корнуэллиса. Молодая республика напрягала все силы в борьбе с могущественнейшей державой мира. Наконец военное счастье улыбнулось и американцам: 9 октября 1781 года Корнуэллис со всей своей армией был окружен войсками инсургентов под Иорктауном и сдался. Победа, одержанная над главными силами англичан, произвела большое впечатление на Америку и Европу. Весть о пленении Корнуэллиса пришла в Париж в день рождения дофина — наследника престола. Когда через несколько дней после этого в Версале состоялся грандиозный бал, жена Лафайета была осыпана милостями и удостоилась поцелуя самой королевы. И сама королева — гордая австриячка Мария Антуанетта — проводила ее домой в карете.

После битвы под Иорктауном судьба войны была решена. И хотя отдельные английские отряды — порою довольно значительные — продолжали сопротивление, речь шла теперь лишь о сроках окончательной победы американцев.

14 декабря 1782 года американские войска заняли последний опорный пункт англичан — город Чарльстон. Во главе передового отряда инсургентов в город вступил Тадеуш Костюшко. После освобождения Чарльстона генерал Грин в рапорте Вашингтону писал:

«К числу самых полезных и самых симпатичных для меня товарищей по оружию принадлежит полковник Костюшко. Ни с чем нельзя сравнить его усердие к общественной службе, а в решении серьезных задач не было ничего более полезного, чем его советы, деятельность и аккуратность. Не уклоняясь ни от какой работы, не страшась никакой опасности, он выделялся беспримерной скромностью в убеждении, что не совершил ничего особенного. Не требовал никогда ничего для себя, но ни разу не упускал случая отличить и рекомендовать к награде чужие заслуги».

Сам же Костюшко рекомендовал к награде и «храбро и верно исполнявшего свой солдатский долг волонтера Устюжанинова». Однако, когда конгресс Соединенных Штатов рассмотрел это представление, Вани уже не было в Америке.

В июне 1783 года армия конгресса была почти полностью распущена, а 23 декабря 1783 года Вашингтон сложил с себя Звание главнокомандующего и вернулся в свое имение. Армия конгресса расходилась по домам. Многочисленные волонтеры-иностранцы уплывали в Европу. В портовых кабачках Нью-Йорка и Бостона чуть ли не каждый день старые боевые товарищи прощались друг с другом.

Ваня тоже собирался в дорогу, решив, что на этот раз его путь домой будет лежать через Францию. Он уже обдумывал, как лучше сообщить о своем намерении Костюшко, когда вдруг в штаб саперного отряда на имя волонтера Устюжанинова поступил толстый серый конверт, запечатанный сургучом. На письме стоял и обратный адрес: «Англия, Лондон».

В конверте оказалось сразу два письма. Одно из них было написано полномочным представителем Соединенных Штатов во Франции доктором Франклином, второе — графом Морисом Беньовским.

Франклин сообщал о том, как после больших трудов ему наконец удалось разыскать мистера Беньовского и переслать письмо, посланное из-за океана «мистером Устьюшаниновым». Столь длительную задержку Франклин объяснял тем, что во время войны между Англией и США почтовые связи были очень затруднены. Беньовский же, почти ничего не сообщив о своих нынешних обстоятельствах, извещал Ваню о твердом намерении в самое ближайшее время прибыть в Соединенные Штаты.